— Хэлло, Мак! Открой! Это я, Джо, — послышалось в тот же миг с той стороны двери.
Он ввалился в блестящем от дождя черном плаще и, по своему обыкновению, сразу же начал говорить, словно мы и не расставались.
— Понимаешь, Лой Коллинз признался. Можно считать, что дело закончено. Я сейчас с ним разговаривал битых сорок минут. Он мне рассказал все.
— Никак, идет дождь… — сказал я, отчаянно зевая. — О ком ты говоришь?
— О Лое Коллинзе! Зазывале из аттракциона «Электрический стул»… Ну, о том парне, которого мы видели. Так вот: является этот самый парень сегодня ночью в пятый полицейский участок Даун Тауна и заявляет: «Арестуйте меня, это я убил мексиканца Монтеро из Музея восковых фигур на Кони-Айленде. Признаюсь…» А начальник пятого участка — мой приятель. Он сразу мне и позвонил: «Даю тебе для разговоров один час, говорит, только с условием, чтобы моя фамилия была напечатана крупными буквами. Договорились?» Я ему это обещал. Имей в виду! Да… Ну и разговор у меня был с этим самым Коллинзом! Только я с ним говорил меньше часу, потому что черт принес Карригана. Ну, я, конечно, ускользнул… Где у тебя тут кофе?
Пока Джо говорил, мы уже оказались на кухне. Он был так же хорошо знаком с моей маленькой меблированной квартирой, как и с нравами моей холостяцкой жизни.
— Ну что ж, поздравляю с победой! — Я старался говорить как можно спокойнее. — Дело закончено. Оказывается только, что никакой тайны в этом проклятом деле нет и никогда не было! Полиция знала все с самого начала… А то, что нам стало известно о жизни Монтеро, о Губинере, о мисс Паризини, о девушке из «Переворачивающейся кровати», — всё это просто так, никому не нужная лирика! Ну и слава богу! Меньше всего мне бы хотелось видеть этих людей в зале суда…
— Терпение, Мак, терпение! Я тебе сейчас все выложу! Только ты не думай, что это так просто. Между прочим, знаешь, та милая девушка из «Переворачивающейся кровати» — родная сестра Коллинза! Но она совершенно ни в чем не замешана, ни в чем! Нет, ты себе не представляешь, какая она замечательная!.. Ну, иди, иди. Накинь на себя халат и тащи бумагу. Пока я вожусь с завтраком, буду тебе рассказывать, а ты записывай. Только поторапливайся, а то я, пожалуй, что-нибудь забуду…
Как всегда, Джо говорил сбивчиво, перескакивал с одной темы на другую и во время разговора не переставал двигаться, заглядывать в холодильник и готовить завтрак, который, как это ни странно, оказался великолепным.
Я даже не пытаюсь передать его рассказ. Это невозможно. Скажу лишь вот что: в тот день я понял, что журналистские достоинства Джо не ограничивались его способностью появляться словно из-под земли там, где этого требовали интересы газеты. Джо оказался на редкость проницательным человеком: в событиях и в людях он умел замечать главное. И еще, я убедился и в том, что Джо был очень человечен.
Одним словом, в то пасмурное воскресное утро я узнал, что…
… Лой Коллинз вовсе не был Лоем Коллинзом. По-настоящему его звали Леоном Колинским, и был он польским иммигрантом, приехавшим с сестрой в Соединенные Штаты одиннадцать лет назад с твердым намерением разбогатеть.
Уже в пятнадцать лет разносчик льда Леон Колинский прекрасно знал, сколько в Америке зарабатывает рассыльный, лифтер или рабочий на заводах Форда. Он был в курсе цен на одежду, на хлеб, мог назвать стоимость небольшой комнаты с пансионом в Нью-Йорке, с молниеносной быстротой переводил в уме злотые на доллары, доллары на злотые и снова на доллары. А главное, Леон твердо знал: в Америке не пропадешь! Там даже безработные получают за день больше, чем Леон за целую неделю, таская тяжелые, мокрые бруски льда… В крайнем случае, первое время можно поработать где-нибудь на ферме в Аризоне или в Техасе. Там, говорят, белых людей мало, все больше дикари — индейцы да негры. Разве можно им доверять? А там, в прериях, говорят, живой баран стоит дешевле, чем его шкура. Выходит: освежевал барана, получай бесплатно мясо да еще и деньги. Чудеса! Если бы он вздумал здесь, в Польше, купить хотя бы один килограмм мяса, то ему пришлось бы работать для этого целых три дня! Да что там говорить, когда даже сам пан доктор рассказывал, что в Америке простая больничная сестра получает больше жалованья, чем он, старый, опытный врач.
Давно бы Леон уехал в Америку, если бы не мать. Отца не было, а сестренка не в счет — ксендз обещал похлопотать, чтобы ее устроили в монастырь, как только ей исполнится тринадцать. А вот мать… С тех пор как Леон ее помнил, она все хворала. Даже надоело. Не то, чтобы Леон плохо к ней относился, — ему просто осточертели все эти бесконечные разговоры о лекарствах и о здоровье. Ведь все впустую, все без толку… От одних расспросов соседей можно было сойти с ума! Каждый день одно и то же: «Как себя чувствует мама?», «Что она ест?», «Чем ее лечат?», «Что говорит врач?»… А сами даже не слушают ответов — просто так спрашивают!
Когда мать умерла, Леон не плакал и даже не грустил. Покойница лежала в гробу нарядная и выглядела гораздо красивее, чем при жизни. Мягкая, чуть застенчивая улыбка скрадывала острые черты лица. И теперь уже Леону не было неприятно, когда кто-нибудь говорил, что он точная копия матери.
В день похорон в комнате царило оживление. Соседки громко болтали между собой и время от времени, подчеркивая свое близкое знакомство с покойницей, по-хозяйски поправляли складку на ее платье или цветок у изголовья гроба.
Единственным человеком, который плакал, была дочь покойной — маленькая Казимира. Она это делала, как всегда, тихо и отвернувшись от всех. Поэтому ее никто не замечал.
У Леона было на душе легко и спокойно. Америка… Скоро он увидит Америку!
Они возвращались с кладбища. И маленькая Казимира взяла брата за руку. Впервые в жизни брат и сестра шли вместе.
А когда Леону понадобилось достать из кармана платок и он попытался освободить руку, девочка еще крепче сжала свои пальчики и испуганно посмотрела на брата. И тогда он понял, что никогда не оставит ее.