2
Страна, столицей которой является Компостела, тоже до сих пор не определилась со своим названием. Одни говорят Галисия, другие — Галиса. Такая это страна и такие в ней живут люди. Здесь говорят, что Бог хорош, но и дьявол не так уж и плох. И утверждают, что на всякий случай свечку надо ставить и тому и другому.
Когда-то комиссариат был жутким притоном. По крайней мере, именно таким он представлялся тем, кто смотрел на него снаружи. Впрочем, и внутри он тоже мало походил на рай. Сегодня это аккуратный ряд кабинетов, напоминающих ячейки голубятни, из тех, что и поныне можно видеть в галисийских имениях.
Окна кабинетов комиссара, его заместителя и главных инспекторов выходят на огромную площадь, носящую имя Родригеса дель Падрона. Что плохого в том, что площадь, на которой расположено полицейское управление, носит имя поэта предвозрожденческой поры? Или все-таки это нехорошо? Всякий раз, когда Андрес Салорио выходит на нее, он декламирует про себя строки из «Десяти заповедей любви». Но поскольку сегодня идет дождь, он не собирается выходить на площадь. Он лучше с отрешенным видом посидит за столиком паба, устремив взгляд в никуда и предаваясь своим мыслям.
Просторная площадь Родригес-дель-Падрон имеет легкий наклон в сторону северо-запада; она засажена магнолиями и заставлена полицейскими микроавтобусами, словно вставшими на прикол возле тротуаров. Они действительно напоминают пришвартованные к причалу корабли; только если вокруг судов тихо плещется покой портовых вод, то полицейские автомобили безмятежно обдувает легкий ветерок, проникающий сквозь густые кроны магнолий. А еще на площади стоят личные автомобили полицейских, которые с удовольствием пользуются этой не только удобной, но и бесплатной для них парковкой. Они, в свою очередь, похожи на вспомогательные шлюпки.
В огромном сером здании, стоящем напротив комиссариата, располагаются казармы сил правопорядка. Таким образом, проходящие по площади люди могут одновременно увидеть все места размещения стражей своей безопасности. И все это в непосредственной близости от собора. В Сантьяго-де-Компостела практически все расположено в непосредственной близости одно к другому; подобная скученность подчас оказывает гнетущее впечатление, которое усиливает почти непрерывно льющийся с небес дождь.
И все же в иные времена, такие далекие, что только старые деды могут поведать о них своим внукам, комиссариат был настоящим притоном, провонявшим запахом сырости и мочи.
Когда тогдашние юноши рассказывают об этом, их голоса приобретают какой-то странный оттенок. Словно им хочется, чтобы они колыхались, подобно знамени на ветру. Но они у них не колышутся. Беда в том, что их несчастные голоса давно утратили свою силу и стали надтреснутыми и хриплыми от длительного пристрастия к табаку и марихуане. Да, именно такие теперь у них голоса. И еще звук их голоса, отражаясь от небес, производит странные вибрации. Впрочем, возможно, небеса здесь ни при чем и сие странное звучание возникает по той простой причине, что эти старики далеки от современных научно-коммерческих достижений в области крепления зубных протезов. А может быть, у некоторых из них протезов и вовсе нет, и они просто-напросто жалкие беззубые старикашки.
Да, скорее всего, именно это служит причиной того, что их воспоминания облекаются в этакую странную свистящую, а подчас и вибрирующую форму. Впрочем, дрожь в голосе может иметь и совсем иное происхождение: предаваясь воспоминаниям, старики нередко заново переживают тот страх, который им довелось испытать в молодости.
Именно это происходит сейчас с Карлосом Сомосой: вспоминая те далекие незабываемые времена, он вновь испытывает чувство страха. Комиссар, в свою очередь, тоже предается ностальгическим воспоминаниям, но своим. Оба при этом хранят молчание. Перед ними стоят бокалы с пивом, но они как будто забыли о них. Взглянув на этих молчаливых мужчин, любой посторонний наблюдатель подумал бы, что они полностью поглощены созерцанием безмятежно падающего дождя да разглядыванием входящих в бар девушек, особенно тех, у которых ноги не скрыты под брюками. Когда появляются девицы в коротких юбках, оба мужчины с нетерпением ждут, когда те сбросят плащи и куртки, чтобы устремить взгляд на соблазнительные бедра, плавно покачивающиеся перед их взором, который кажется отстраненным и рассеянным, но на самом деле чуток и внимателен ко всему, что попадает в поле их зрения.
Предавшись воспоминаниям, оба начинают ощущать хорошо знакомый им зуд в области желудка. Такая щемящая пустота внутри возникала у доктора в далекие времена его молодости всякий раз, когда он узнавал, что ему предстоит переступить порог комиссариата; у полицейского же подобные ощущения появлялись в период его второго брака на пороге собственного дома. Внутренний зуд, который в те времена испытывал Сомоса, становился особенно нестерпимым, если ему приходилось по настоянию членов общественно-политической бригады входить в ненавистное здание. И все, кому хоть раз пришлось там побывать, лишь укрепляли его страхи. Это был настоящий вертеп со всеми вытекающими отсюда последствиями. Подобное же испытывал Андрес Салорио, которому приходилось в составе общественно-политической бригады являться в университет по долгу службы, а вовсе не по собственной воле.
Тем не менее среди теперешних стариков были и такие, кто, несмотря ни на что, ни разу не переступил злополучный порог комиссариата, внушавшую неодолимый ужас границу, которая в те времена позора и бесчестья проходила между достоинством героя и ничтожеством прирожденного пресмыкающегося. Кто-то гордится тем, что его дед не входил в состав общественно-политической бригады, не подозревая, что на самом деле он был отъявленным негодяем и предателем. Ведь в таких вещах сознаваться никто не хочет. Все внуки думают, что их деды были героями. В том числе и те, которые вовсе ими не были. Последних, надо сказать, совсем немало, и среди них попадаются весьма важные шишки.
Да, это были непростые времена. Шел шестьдесят восьмой год прошлого века, и тогдашняя молодежь, как и любая другая, жила надеждами. Вот только для молодых людей того поколения тем же притягательным блеском, каким для нынешних сверкают деньги, сияла слава. Поэтому теперешние старики, по крайней мере те из них, кто состоял в нелегальных студенческих организациях, научились лгать и сочинять басни с таким изысканным мастерством, что даже корифеи этого вида творчества снимают шляпу перед их искусством.
А еще во времена своей юности эти старики научились грезить наяву. Впрочем, о славе невозможно мечтать безнаказанно, и, когда она наконец приходит, ни в коем случае нельзя допускать, чтобы она тебя убаюкала. Но ведь именно так и произошло со многими из них: под сладкое баюканье они быстро задремали. И теперь их очень трудно разбудить. А ведь славу надо постоянно подпитывать байками и легендами.
В те далекие времена славы можно было добиться с помощью ареола поэта, толстых очков интеллектуала-марксиста, гитары барда, краткого пребывания в тюрьме или хотя бы двухдневного заключения в стенах уже известного нам комиссариата, расположенного в непосредственной близости от собора и его захоронений. И тех, кто преуспел в подобном достижении славы, было немало.
Некоторые полагали, что достаточно гордо прошествовать мимо полицейского управления с демонстративно высовывавшимся из заднего кармана джинсов номером «Мундо обреро», газеты коммунистической партии, оформление которой заметно отличалось от всех других. Белые буквы на синем фоне. Серп и молот, грозившие выскочить из кармана. Однако этого, несмотря на всю метафоричность ситуации, как правило, оказывалось недостаточно.
Разумеется, были и такие, кто за свою смелую деятельность расплачивался годами тюрьмы. Однако не о них сейчас речь, ибо они-то как раз не жаждали славы, а боролись за торжество идеалов. Это были кристально честные люди, поборники, как они полагали, истинной веры. Советской веры, в иерархии которой кто-то из них был священником, кто-то всего лишь служкой, а кто-то (как, например, ортодоксальные марксисты) — не более чем новообращенным. Последние составляли многочисленный и достаточно наивный катехуменат. Все они, как могли, старались укрепиться в своем кредо подобно тому, как тонущий хватается за спасительную доску или как истинный верующий утверждается в догме, которой он призван служить, то есть отчаянно и страстно. Именно такими были идейные юноши тех уже далеких лет. Такими, несмотря ни на что, были Сомоса и его друг комиссар.
В те годы Карлос Сомоса был юным студентом медицинского факультета, жаждущим той самой славы, которой даже теперь, сорок лет спустя, ему так и не удалось достичь. Дерзкие прогулки перед комиссариатом с номером «Мундо обреро» в руке, которым он размахивал, словно боевым знаменем (поступок, достойный, по мнению многих, безумства храбрых), ни к чему не привели. Хотя он старался, как мог: вышагивал взад-вперед перед полицейским управлением, громко и демонстративно похлопывая сложенной газетой по ладони вытянутой руки, как это делают загонщики зверя во время охоты; вот только добычей должен был, по его замыслу, стать он сам.
Это была целая церемония. Сначала он заходил в бар «Эутропио», расположенный рядом с вертепом. Там подавали такие проперченные и раздирающие внутренности мидии, что все их называли тиграми. Перец следовало загасить вином, а вино добавляло отваги, которая, как известно, часто шагает рука об руку с эйфорией. Достигнув состояния безрассудной смелости и эйфории, Карлос Сомоса принимался расхаживать перед зданием комиссариата, похлопывая номером «Мундо обреро» по ладони вытянутой руки. Он жаждал жертвоприношения и сам себе представлялся мучеником за святое дело, не важно, какое именно. Важно, чтобы оно вознесло его любым способом к вершинам славы. Он мечтал только о славе.