Книга получится идеалистичной по всем пунктам, и ее никогда не выпустят!

Искусство – это попытка понять бесконечность. Как и религия, и философия.

Время как философская категория. Проблема времени – одна из самых загадочных и закрытых для человеческого познания. Здесь нужно ввести ассоциацию с литературой, поэзией, живописью и музыкой. Существует как бы настоящее, но оно все время скользит из будущего в прошлое, однако никому не понятно, как это происходит.

Искусство занималось проблемой времени. Пикассо, например. Но более всего временем занималась литература. Кино возникло позднее, и для того главным образом, чтобы осмыслить категорию времени. Новый, важнейший этап развития человечества начнется, по моему убеждению, тогда, когда будет решена проблема времени. Я совершенно убежден, что время обратимо. Время в его действительном значении очень далеко от простого обывательского понимания «что было и что будет». Но человечество, очевидно, еще не скоро научится понимать время в его сути и извлекать из этого практические выводы. Во всяком случае, кино родилось накануне решения этой проблемы или, вернее, накануне ее осознания.

Надо будет уточнить, почему именно в кино проблема этики носит наиболее острый характер.

Время – это та реальная форма, в которой существует для нас материальный мир. Сюда следует подверстать тему первоэлемента, из которого строится кинотворчество. Сюда же проблему поступка. Живопись, например, с поступком не связана – в таком смысле, как кинематограф. Потому что кинорежиссер оперирует самой реальностью, и проблемы у него, в связи с этим нравственные, а не моральные. И вообще кинематограф нужно сравнивать не с другими искусствами, но с самой жизнью.

Прояснить связи: этика – поступок, творчество – жизнь.

Мысль о синтетичности кино может возникать только от полной безграмотности. Дикая мысль!»

Проглядывая свою статью из сборника «Когда фильм окончен», Андрей на свою же фразу «жизнь прекрасна» ухмыляется: «Какое жизнь прекрасна»? Е-мое?!» И вдруг говорит мне убедительно: «Ничего-ничего. Скоро мы их всех задавим… советскую власть, причем морально, а не физически. Понимаешь?»

Читая свой старый текст дальше, изумляется еще больше: «Чапаева» братьев Васильевых привожу в пример! Ну, и примерчик! И еще Рафаэль! О-о-о… Чушь!»

Об Эфросе и Товстоногове Тарковский говорит: «Еврейское рукоблудие вместо крепких вожжей – все это московское глубокомыслие меня не устраивает».

«В “Зеркале” от начала и до конца рассматриваются только нравственные проблемы. Это рассказ о самых важных внутренних связях и проблемах детей и матерей. И мне очень важно, чтобы в публикациях о “Зеркале” была ясно высказана мысль о том, что картина призывает к нравственности».

В этот момент раздается телефонный звонок. Это звонит Рерберг. Андрей говорит ему, что на хронику военных лет он хочет положить стихи о Матери, где Мать плачет, – «Игнатьевский лес».

Я спрашиваю про эпизод с военруком. Андрей отвечает мне, что Рерберг предлагает его выбросить, но сам он сомневается.

«Понимаешь ли, в этой сцене есть некая дремучесть, недостающая всей картине. Я волнуюсь, не будет ли она слишком «интеллигентной», слишком уравновешенной, в дурном смысле асоциальной. Вообще, конечно, может быть, почистить и всю карму не мешало бы. Но без военрука “повисают” и Переделкино, и вся хроника, все становится какой-то плешью, ерундой, понимаешь? Мне это ясно! В кондовости военрука есть свой смысл: возникает ситуация, в которой люди не могут говорить слова, но действуют. И в этом есть правда, есть жестокое обращение с характерами, есть… необходимая доля маразма… Должен сказать, что самый приятный момент – когда надеешься и ждешь, что что-то из твоей затеи получится… А когда смотришь уже готовое произведение на экране – даже если кажется, что получилось, – чувств уже никаких нет. Нет чувств. Вот если бы мне удалось смонтировать картину не более чем в три тысячи метров, то цены бы мне не было! Но как смонтировать?.. Мария Ивановна появляется в дверях квартиры Автора, но не входит. А Терехова (Мать) не летает – если бы летала! Она висит, как в загробном мире, над кроватью, обернутая мокрой простыней. И когда она висит в воздухе, мне нужно, чтобы все было понятно».

Я говорю Андрею, что можно выбросить некоторые проходы в эпизоде «Типография», но он не согласен:

«Нет, это ощущение у тебя, оттого что ты смотрела не озвученный материал, который повисает точно в вакууме, а когда будут подложены звуки, шумы, то возникнет атмосфера томительности». Ах, как он был прав здесь!

Я говорю также, что картина кажется слишком большой. Тут Андрей соглашается: «К сожалению, да! Это правда, увы!» И тут же: «А представляешь, насколько финал будет сильнее звучать, если я музыку уберу пораньше, а затем положу на изображение только шумы и шорохи деревьев, а? Только вот не знаю, что делать и как монтировать: одну серию или две? ладно, пока не буду об этом думать…»

Андрей говорит о том, что ему близок Томас Манн прежде всего потому, что в прекрасном он видит безобразное и в ужасном прекрасное, что все существует в двуедином сплаве. Как замечательно дана в «Докторе Фаустусе» тема «болезнь – гений»!

И снова переходит к «Зеркалу»: