Танеев свято чтил законность, устав, традиции, воз-пнкшие еще при жизни Николая Рубинштейна, был тверд в убеждениях, сдержан и собран. Он вступил в борьбу не столько за Конюса, сколько за верность уставу, коллегиальность управления. На стороне Танеева выступили Модест Ильич Чайковский, Ларош и Александр Зилоти, находившийся в ату пору за границей, в Москве — некоторые из членов местного отделения РМО, в том числе огромный, шумливый и громогласный профессор истории церковного пения Степан Васильевич Смоленский. Одновременно глухой ропот против самоуправства пошел по консерваторским классам и коридорам. Конюс был весьма популярен среди учащихся. Протест принял формы доселе еще небывалые.
В очередном симфоническом собрании РМО, когда главный дирижер поднялся на эстраду, довольно сдержанные аплодисменты неожиданно покрыл пронзительный свист с разных концов зала. Сафонов, побагровев, даже пошатнулся, однако устоял и, метнув в публику разъяренный взгляд, подошел, словно ничего не произошло, к дирижерскому пульту.
Когда события вступили в критическую фазу, Сафонов срочно выехал в столицу. Он использовал все свое влияние и связи вплоть до «августейшего» президента РМО, все тайные пути, неведомые простым смертным. Эту работу он проделал с большим искусством. Усилия ему противостоять были тщетны.
Конюс проиграл свое дело и вынужден был уйти. Даже печать, пытавшаяся его частично реабилитировать, была умело заглушена.
В декабре Сергей Иванович писал Митрофану Беляеву: «На мое участие в конюсовском деле я смотрю иначе, чем Вы. Нисколько не жалею, что принял в этом деле активное участие, и впредь в подобных случаях буду поступать так же. Наглость и дерзость лиц, облеченных властью, только потому и достигли таких размеров в нашем обществе, что проявление этих свойств совершается беспрепятственно, встречает поддержку и поощрение, а в лучшем случае разве лишь пассивное к себе отношение. Соображения вроде «один в поле не воин», «нельзя прать против рожна» и т. п. я считаю правилами вредными, ибо этими же правилами руководствуются и те, кто для угождения начальству забывает свое человеческое достоинство.
Всякое усилие в направлении противодействия насилию я считаю полезным, независимо от того, приведет ли оно к преследуемой в данном случае цели или нет… Всякий человек, как бы ни были ограниченны его силы, должен действиями своими способствовать повышению нравственного уровня общества, к которому он принадлежит, а не понижать его.
Если участие в деле Конюса воспрепятствовало мне написать какое-нибудь лишнее сочинение, то это не беда. На свете так много симфоний, опер, сонат и т. п., что, будет ли одной больше или меньше, совершенно безразлично. Зато я освободился от этого душевного гнета и чувства приниженности, которому неминуемо бы подвергся, если бы остался пассивным зрителем наших консерваторских дел…»
Предпринятый Танеевым еще в 1889 году обширный исследовательский труд по теории контрапункта не был, как некоторым казалось, сводом мертвых догм, оторванных от жизни, и схоластических правил. Еще в молодые годы композитор поставил своей задачей выявить универсальные законы, управляющие построением музыкального сочинения. Полифонии и ее законам он отводил первостепенную роль. К этому Танеева побуждали и свойства его собственного композиторского дарования, тяготеющего к полифоническому изложению музыкальных мыслей, и вместе с тем неразработанность многих вопросов теории полифонии и отсутствие в современной ему литературе обобщающего труда по теории контрапункта.
«Опытным полем» для проверки на опыте выводов и заключений служили ему прежде всего его собственные инструментальные ансамбли.
С годами он пришел к мысли, что и хоры а-капелла (без сопровождения) могут значительно расширить и обогатить круг его исследований.
Первой попыткой в этом жанре был хор «Восход солнца» на слова Тютчева. С этой поры философская лирика поэта обрела для композитора особую привлекательность. Мысль о создании крупной многоголосной композиции на текст Федора Тютчева его не покидала.
Примеры прямого, непосредственного воплощения музыкальных «картин» или «пейзажей», характерных для творцов программной музыки, в сочинениях Сергея Танеева встречаются сравнительно редко.
Всякое сильное впечатление извне, пройдя через творческую лабораторию художника, обычно обретало совершенно новый, чисто музыкальный смысл.
Потому-то так часто рецензенты твердили, что в танеевских романсах и хорах музыка неизменно довлеет над словом.
…Однажды осенью, по пути из Петербурга в Москву, в вагоне Сергей Иванович проснулся ранним утром после недолгого и очень неуютного сна. На дворе едва рассвело. Поезд стоял на глухом лесном разъезде. За окном был густой туман, ветер шумел на крыше.
Прямо напротив окна за низкой оградкой темнели елки, и среди них светилась потемневшим золотом, трепетала под ветром иеопавшей мокрой листвой осина. Вагон, скрипя, двинулся, и в ту же минуту ветер завыл, зашумел, закачались ели, а осина вся как бы потянулась в сторону, и новый порыв ветра вдруг сорвал одним вздохом этот жалкий и мокрый наряд, закружил вихрем, рассыпал в тумане.
Композитор оглянулся на бледные, измученные ночной дорогой лица своих молчаливых попутчиков и оплывшую набок толстую свечу в вагонном фонаре.
Разве этого мало?.. Все дано в руки: и лад, и гармония, и едва ли не инструментовка…
Но для Танеева при его творческом методе увиденное было всего лишь первым толчком, прелюдией к неизвестному. Образ вмиг облетевшего дерева отозвался в нем внезапной острой живой болью, привел в движение сложную машину душевных «передач». Он расслышал за ним печальные строки любимого тютчевского стихотворения «Из края в край», почувствовал его ритмический рисунок, сродни бетховенской теме судьбы из Пятой симфонии. Но и только!
Октябрь, ноябрь, декабрь… Эскизы, наброски, каноны на ведущую тему. Наконец уже незадолго до святок очертания грандиозной двухорной композиции предстали перед ним. Она начала звучать.