— Короче! Буратино — это клон, — с ходу объявляет он не допускающим возражений тоном. — Клон Ленина!..

Это его первые (после «привет-проходи») слова. Ксения, готовая, вроде, к чему угодно — знакома с визави не первый день, — все равно моментально теряется и автоматически складывает на лице нечто вежливо-внимательно-ироническое, надеясь по дальнейшим репликам хотя бы определить: он все-таки стебется — или?.. Но продюсер Липченко говорит, говорит, говорит, избыточно интонируя, загребая руками воздух, непрерывно елозя всей подвижной востроносой рожей, то подаваясь вперед (едва не соскальзывая с табуретки), то откидываясь на холодильник, — минуту, две, пять, десять — и она чувствует, что все безнадежней вязнет в какой-то гипнотической заторможенности: до такой степени произносимое им вне любых категорий ее сознания.

…То есть Буратино — «их» Буратино, современный Буратино, — кажется, в буквальном смысле клон, генетический двойник… Ну да, Ульянова-Ленина Вэ И. Втайне от мира он воспитывался на секретной базе КГБ-ФСБ.

— Он ловит радиосигналы! — продюсер конвульсивно отмахивает одной рукой. — Он буквально сбивает взглядом самолеты! — другой. — Но… — тут Липченко вдруг осекается и затуманивается взглядом, — любви он не знает!..

На продюсере клетчатый сине-зеленый халат, распахивающийся на костлявой груди, где отсверкивают в буйных порослях сразу три золотые цепочки: с гимнастом, с чем-то еще и со здоровенным мутно-голубоватым камнем, похожим на самоцвет: четвертая цепь мерцает на мосластом запястье. Болезненный блеск светлых продюсерских глазок подозрительным образом гармонирует с гипертрофированной расхлябанной жестикуляцией — и каким-то задним планом сознания Ксения в который раз задается вопросом, на чем сидит ее заказчик, в который раз склоняясь к амфикам…

— …Мальвина — нимфоманка! — Липченко добрался тем временем до второстепенных персонажей. — Артемон — голубой! Пьеро — вообще импотент…

Это должно быть комедией. Молодежной комедией. Неким парафразом толстовской сказки в современных реалиях. Когда Липченко впервые вывалил на нее свою очередную идею, Ксения равнодушно отнесла ее на счет привычных продюсерских глюков (с ним это бывало: звонил ей в самое неожиданное время суток и ошарашивал чем-нибудь эдаким). Но чертов Буратино оказался на удивление цепким идефиксом.

Ксения не первый год варилась в этом, по-аксеновски говоря, «блядском бизнесе живых картинок», перезнакомилась со многими его деятелями и давно перестала удивляться чему бы то ни было. Но по-прежнему совершенно не способна была представить, как подобным персонажам удается выбивать под подобные проекты вполне серьезные суммы — у тех, кто это бабло заработал. И сколь бы условно последний глагол ни звучал применительно к российским реалиям, но ведь так или иначе наварил — САМ. Для СЕБЯ. А тут — вот это вот чмо. С Буратиной своим… (Вдруг всплывает какая-то древняя хохма: «Водка „Буратино“. Почувствуйте себя дровами!..»)

Но ведь удается же, блин, — и когда чмо предложило ей за сценарий двадцать штук баксов, причем треть авансом, Ксения, даже уже перед собой почти не комплексуя (более того — не без мазохистского удовольствия), деловито прикинула: две недели, «не приходя в сознание». Ну, три. К тому же ушлый Липченко намеревался воспользоваться ноу-хау авторов другой доморощенной молодежной га-га-медии, придумавших поместить действие в Гоа — и замечательно оттянувшихся там за спонсорский счет (экранный результат Игорь оценил так: «Это даже не детский лепет — это детская неожиданность»; Ксении из всего фильма запомнился только штабель североамериканских долларов размером 3x3x3 м). Липченко же нацелился на Ибицу — и Ксения всерьез надеялась вырваться «для освоения натуры» к испанским пидорам и торчкам хоть на неделю.

…И, естественно, получилось все ровно наоборот. Выяснилось, что ни три года сериальной практики, ни многократное кидалово со стороны деятелей полного метра так ничему ее и не научили: Ксения сама не заметила, как двинулась путем наибольшего сопротивления и сделала то, от чего давно старалась беречь себя пуще всего, — стала ДУМАТЬ. После беспрерывного двухмесячного мучения (так что и на Ибицу Липченко со своей кодлой полетел без нее) на свет родился результат противоестественного и невероятного сочетания совершенно маразматической идеи с качественным, вопреки всему, исполнением. Самое дикое, что у нее вышел приличный сценарий!.. Злобный, почти чернушный, смешной, замешанный на актуальных реалиях.

Разумеется, она, пуганая и ученая, скрупулезно согласовывала его с заказчиком не только на этапе заявки и синопсиса — но и слала Липченко по мере написания каждые пятнадцать-двадцать сцен. И неизменно получала добро. И чем дальше, тем больше тревожилась. Потому что выходило по меньшей мере пристойно — а ни на что пристойное в этой стране давно уже не было спроса (тем более в кино!). Потому что выходило неглупо — а Липченко был стопроцентный, хотя местами и милый, дурачище. Под конец она стала надеяться, что именно в силу дурости и амфетаминного энтузиазма он таки примет работу и, чем черт не шутит, даже остатние тринадцать штук заплатит… Поставила точку, «замылила» продюсеру готовый черновой вариант и получила бодрое приглашение к нему домой на проспект Мира.

И по прибытии — слова не успев сказать — выяснила, что два месяца парилась абсолютно впустую, что всеми липченковскими «добро» она (разумеется!) вольна распорядиться согласно народной идиоме, что присылаемый ею материал никто, видимо, даже не читал. Что как раз к окончанию ее работы продюсер, мыслитель, на хрен, наконец-то решил, о чем будет фильм. Родил. И к ее сценарию его сюжет не имеет никакого отношения. Совсем никакого. Ибо фильм будет о том, что Буратино — это клон. Клон Ленина.

…Когда мышцы лица, так и застывшего в любезной полуулыбке, отчетливо заболели, когда задергалось проклятое веко, она покосилась на часы: липченковский монолог длился уже без малого сорок минут. За все это время Ксения не издала ни звука — но никакой реакции от нее и не требовалось. Продюсер продолжал фонтанировать, перебивая сам себя, всхохатывая, вдохновенно домысливая на ходу, — Ксения давно перестала вникать в содержание «полива», лишь механически регистрировала, что все у него затевается, кажется, ради обладания золотом партии и в сюжете уже объявился Дзержинский. В принципе, делать тут давно нечего — можно вставать и уходить вместе с заботливо притараненной распечаткой. По крайней мере, с тринадцатью штуками она распрощалась еще на первой минуте липченковского выступления. Впрочем, с этого урода чего доброго станется потребовать назад аванс — ему, по всей видимости, пока в голову не приходит, что Ксения откажется воплощать всю эту «клонированную» ахинею. Причем воплощать — это она тоже уловила — уже не за тринадцать штук, а за шесть: половину Липченко решил оставить себе как автору идеи…

Она стряхивает, наконец, скисшую идиотскую лыбу и прихлопывает веко пальцем. Продюсер, однако, ничего не замечает — он как раз добрался до кульминации, разгоряченный, восторженно придыхающий, явно готовящий под конец какой-то сногсшибательный поворот. Она смотрит на него участливо.

— …И тут! — Липченко чуть подпрыгивает на табуретке и делает эффектную паузу… — И тут Дзержинский просыпается!!!