– Не надо так явно намекать на возраст. Хотя да, он дает мне право на фамильярность. В остальном же ничего мне не надобно. Я скучаю и сам не знаю, зачем вдруг захотел пообщаться.

– Ходят слухи, ты пел ночами для моей матушки, еще когда был молод отец. Может, совесть проснулась или хуже того, родственные чувства?

– Фу, старая сплетня. Ваша матушка была набожна и верна мужу, а ваш отец… я умолчу. Увы, ваше яростное величество, шутка не смешна.

– Разве я смеюсь? Назови цену. Такие, как ты, только в первом круге служат под властью данного сгоряча слова. Ты не мальчишка и разбираешься в ставках больших игр. Явился, испоганил мне траур по брату, лишил меня законного права на выгодную войну с югом, поссорил с Башней. Я чувствую себя глупее глупого. Я, черт подери…

– Не богохульствуй.

– Эо, ты чудовищно стар и не веришь ни во что! Это достоверная сплетня, еще мой прадед знал, насколько она близка к истине. Помнится, некто далекий от богобоязненности учинил изрядный переполох тогда. А уж как жарко стало в большой и недружной семье эмира!

– Не смешивай веру и тех, кто объявил себя её служителями. К тому же время идет, люди меняются.

– Люди… Ты-то тут причем?

– Я тоже меняюсь. Время утекает песком сквозь пальцы. Прежде я не осознавал его ток, но ныне каждое мгновение обрело и звук, и длительность… точнее, краткость. Раха – сила, питающая нас – постепенно иссякает, она на вечна. В ограниченности бытия есть немалая прелесть. Жизнь восстанавливает цвета, казавшиеся вылинявшими, вкус её снова манит, как лучшее вино. Растет занятнейшая жажда успеть, узнать и поделиться… Смертность, друг мой, то еще искушение.

– Тебе, подлецу, жить надоело, – обозлился паломник, – а мне наоборот, ничуть! Между тем, ты втравил меня в интригу, из которой нет безболезненного исхода. Я не хотел бы прослыть Бертраном Блаженным, но троекратно не желаю остаться в памяти Буйным, а равно не стремлюсь назваться Юным, скончавшись до срока… Эо, ты не человек в той мере, чтобы я мог сказать, не прячась и не теряя лица: да, мне страшно. Чертовски страшно. Он показал в точности то средство, что ты предсказывал. Он возомнил себя провидением! Его средство будет карать безразлично к титулу, благу для края, доводам рассудка и золота. Ты ведешь себя не лучше, не желая назвать цену. Значит, отказываешься служить, играешь мною… Хозяина Эндэры, кажется, низвели в позорнейший сан шута? – Бертран тряхнул головой. Отдышался, чуть спокойнее глянул на собеседника. – Эо, если я не учту сказанного тобой, проиграю. Если последую совету, меня того и гляди уберут с игрового поля. Кроме тебя лишь двое старших нэрриха могут дать защиту и испытывают определенную приязнь к Эндэре. Один невесть где, второй, как мне сообщили, нанят Башней. Бог весть, не по мою ли душу.

– Пообещай ему то, что патор только что испросил у тебя, – лениво зевнул Эо. – Важно тонко подать предложение… С таким делом справится Изабелла, и я желал бы наблюдать за беседой. Он будет взбешен! Хотя взрослые нэрриха редко впадают в бешенство.

– Если он нанят Башней, как перехватить и переманить? Мои люди искали его и не только его с зимы, но, чёрт… Вас найти не проще, чем поймать ветер!

– Однако же мы, неуловимые нэрриха, всего лишь улов ничтожных плясуний…

Эо негромко рассмеялся, повозился и подоткнул под бок несколько подушек. Прикрыл глаза, расслабился. Бертран воспользовался случаем и еще раз, при свете дня и без помех, рассмотрел спутника. Странно слушать жалобы на преклонность лет от существа, которое выглядит прелестным юношей восемнадцати лет. Прикрытые теперь глаза имеют – Бертран знает в точности – тон шоколада, как у всех детей ветра. Впрочем, глаза Эо почти черны, и напоминают скорее о спелом винограде, вобравшем сладость лета. Волосы, вопреки обычаю, не острижены под корень, они длинные, выгоревшие и волнистые. Золотистая кожа безупречна, ни единый изъян не нарушает её бархатистой гладкости, ни одна морщинка не намекает на тяготы прожитых веков… Сплетни утверждают, что Эо, сын штиля – или как его там, пойди упомни все имена и прозвища – божественно танцует и играет на виуэле. Слагает стихи и исполняет их своим сладким, чуть вибрирующим, голосом. Вроде бы в прежние времена этот юноша выстроил дворец в столице, у самого берега реки. Влюбленные доньи только что штурмом не брали высоких стен, норовя привлечь внимание. Но подобные Эо не люди ровно в той мере, чтобы ценить непостижимое и отказываться от доступного.

– У тебя есть дети? —поинтересовался Бертран прямолинейно, ведь порой именно так и удается получить настоящий ответ у нэрриха.

– Я не знаю даже, есть ли у меня бессмертная душа, – то ли с насмешкой, то ли с горечью, отозвался Эо. – Но желал бы верить в лучшее… разобравшись, что для меня предпочтительно. Ты прежде задал более насущный для рода Траста вопрос. Вот тебе не сам ответ, но вполне занятная… сплетня. Жил-был дон. Кое-кто полагал его небезнадежным, а иные находили, что, укоротив зазнайку на голову, сделают его гораздо приятнее. Дон изволил быть храбрым до безумия, шлялся по ночам в порту, пил сладкое сантэрийское, купленное у еретиков, и поминал нечистого по поводу и без.

– Милейший человек, – вслух похвалил Бертран.

И про себя подумал: история-то давняя, если сантэрийское еще покупали у еретиков. Ныне в долине их стало куда как поменьше, до трех четвертей населения посещает обители и почитает закон, установленный Башней. И сама долина принадлежит короне, а того точнее – именно его династии, роду Траста. Значит, дело было даже не при паторе Луиджи, а ранее. Может статься, намек прямой и касается предка. А если нет – то легенда куда древнее и восходит ко временам, когда строили на равных условиях и даже рядом обители по трем законам веры, прежде сосуществовавшим относительно мирно. Тогда событиям много более трех сотен лет… Хотя разве это важно? Дон из рассказа в любом случае производит приятное впечатление и даже кого-то напоминает. Что вполне в привычках Эо: маскировать насмешки под легенды и выдавать неглупые мысли в самой, на первый взгляд, недостоверной форме. Вот и сейчас Эо дразнит, вынуждая гадать, не был ли он сам участником истории, если это не легенда, а быль?

Эо распахнул глаза, по-собачьи грустные, с опущенными уголками век и слишком крупной радужкой, едва оставляющей место проблеску белка. Взмах длинных ресниц получился насмешливым и по-женски кокетливым. Если допустить признание непредвзятой правды, юноша мог бы нарядиться девушкой, нет в нем ни малейшего оттенка мужественности. Но нет и женственности, он слишком иной, разум пытается оттеснить в тень чуждость и подменить привычным. Руки хорошей формы, но кисти некрупные. Пальцы сильные, с характерными мозолями, оголовье рапиры они гладят привычно. Сама рапира старомодна до смешного. Гарда мала и проста. Клинок короче нынешних, зато лезвие куда шире. Скорее уж меч, таким сподручнее рубить, нежели колоть. Весьма похожий клинок висит на стене столичного оружейного зала рядом с покоями короля: им владел прадед и, по слухам, был мастером, поскольку дожил до седин, не прекращая шляться по гостериям, пить сладкое сантэрийское и полагать себя бессмертным. Малость остепенился предок лишь после неприятной истории в порту. Его подкараулили, и ловко. Однако же некий нэрриха в одиночку помешал расправе, оплаченной и подготовленной со знанием дела.

– У того дона была невеста, – продолжил Эо. Убедился, что слушают его внимательно и снова смежил веки. – Прелестная девица, она умела петь соловьем… более никто не владел голосом так, по крайней мере на моей памяти.