– Читай покаянные псалмы!
Ксендз Николай продолжал читать дальше, Павел задумался.
– Длань Божья! – забормотал он по окончании псалма. – Да, в этом всём была длань Всевышнего! Эти люди ни в чём не справились со мной, а сломили меня! Я не победил судьбу, потому судьба была в руках Божьих!! Читай псалмы!
Среди вздохов и выкриков капеллан снова плаксивым голосом стал читать псалмы.
– Да, – говорил епископ, прерывая его, – моя душа в печали, прямо до смерти. Никакого утешения нет! Ничего не сбылось! Эти земли вырывают теперь друг у друга Генрих Силезский, что поёт немецкие песни, Болько Мазовецкий, которого краковяне бояться, и этот маленький карлик, Владек… и Пжемысл, может, и Вацлав Чешский, которому Грифина подарила то, чего не имела.
Ты видишь, Николай! – прибавил он, вскакивая с постели. – Видишь ты это? Крестоносцы с одной, Литва с другой стороны, татары, Русь, пруссы, чехи, венгры… все на эту несчастную землю, не считая немецкого муравейника, что её уже заливает.
Видишь это опустошение? И наших онемеченных Пястовичей, грызущихся друг с другом за то, чтобы разорвать на как можно более мелкие кусочки королевство, что когда-то было единым и сильным… А! Читай псалмы!
Только раздался голос ксендза Николая, оплакивающий грехи, епископ, ударив себя в грудь, прервал:
– Да! Да! Велики грехи мои, велика была слепота! Бурной волною металась во мне кровь, я желал больше, нежели человеку разрешено иметь. Моё сердце было пустым и ненасытным, желаний которого ничто удовлетворить не могло. И сегодня, сегодня там тоже бездна, как в дни молодости. В эту пропасть попало столько людей, крови, моих собственных слёз; а стоит такая же чёрная, пустая, бездонная, как была. Помолимся!
Капеллан начинал снова прерванный вирш, а епископ, едва давая ему докончить, воскликнул, взволнованный:
– Была долгая и пустая жизнь! Против воли Божьей ничего…
Он замолчал.
Ксендз Николай пробовал дальше читать псалмы, в которых любая страждущая и кающаяся душа найдёт отголосок своего страдания. Епископ стонал, повторял некоторые слова, впадал в задумчивость, или скорбно вздыхал, точно коснулись его ран.
Так часть ночи прошло на этой грустной молитве и ворчании. Факел догорал, ксендз Николай закрыл книгу.
– Боже, будь милостив к душе моей! – шепнул епископ.
Следующий осенний день выдался ясным и холодным, епископ взглянул из окна на утреннюю изморозь, покрывающую землю. Это время года напоминало ему об охоте, из кающегося вчера грешника сегодня выступил страстный охотник. Он посмотрел на обширные леса, на луга вдали и вздохнул.
– А! – шепнул он. – В такое утро пойти в лес с добрыми собаками – какое удовольствие!
Он отворил окно.
– Какой освежающий воздух! А какая духота в этой мерзкой комнате! Что бы я не дал, если бы мог, если бы хватило сил сесть на коня с копьём!
Потом ему в голову пришло воспоминание о Верханце, которого собственной рукой убил на охоте, увидел то кровавое копьё в его груди – и глаза его застелил туман, замолчал, униженный, и голова опустилась на грудь.