Через минуту все мы уже находимся у винтовой лестницы, ведущей на третий этаж, к сокровищнице. Выше расположены только покои владельца замка, туда не пойдем, некогда. Боком, прижимаясь спиной к стылому камню, мы бесшумно взбегаем по ступенькам. Впереди меня несется брат Никола, выскочив на третий этаж, он оказывается прямо перед часовым. Тяжелая булава с мерзким хрустом сплющивает металлический шлем, из-под забрала плещет алая кровь, и брат Никола грязно, совсем не по-монашески ругается, глядя на испачканную одежду. Это ничего, пока мы в походе, выражаться можно. Господь простит.

Тихо щелкают арбалеты. Подхватив с пола копье, вывалившееся из рук убитого часового, брат Фернан с удивительной силой мечет его в спину убегающему воину, последнему оставшемуся в живых. Тяжелое копье пробивает несчастного насквозь, тот падает лицом вниз, да так и остается лежать неподвижно в расплывающейся луже крови. Да уж, насвинячили мы изрядно, убили всего-то пятерых, а крови, а мозгов! Слугам придется изрядно потрудиться, отмывая пол и стены. Я прохожу вперед, с интересом разглядываю вход в деньгохранилище. Дверь в сокровищницу сделана на совесть, целиком из металла, а замок в ней врезной, с секретом.

– Брат Симон, – негромко командую я. – Ваш выход.

Тот бережно кладет арбалет рядом с дверью сокровищницы. И когда только успел взвести тетиву и вложить арбалетный болт? Знаете, как отличить по-настоящему опытного специалиста от новичка? Салага обязательно забывает вовремя перезарядить арбалет или проверить, легко ли клинок выходит из ножен, а бывалый воин – никогда. Собственно, потому они так и ценятся, что всегда возвращаются живыми, выполнив задание. В тонких пальцах монаха как по волшебству возникает связка отмычек, и я завороженно наблюдаю за работой мастера. Когда-то Симон учил меня великому искусству проникать в запертые помещения. Именно ему, лучшему из имеющихся специалистов, господин аббат приказал отправиться с нами для выполнения особой миссии.

Медленно текут минуты, наконец что-то тихо щелкает, брат Симон всем телом наваливается на тяжелую дверь, та, упираясь, неохотно открывается. Глаза монаха светятся от удовольствия, затем в них мелькает что-то еще. Воспоминанил? Сожаление? Возможно. Спохватившись, он тут же начинает перебирать четки, сухие губы шепчут слова молитвы. Гордое пламя глаз медленно угасает, но не до конца, какие-то искорки, что погаснут лишь вместе с жизнью, остаются тлеть в самой глубине.

С громким щелчком дверь наконец распахивается, и, почуяв неладное, я падаю навзничь с истошным криком «ложись!». Очень полезный навык, если некогда отпрыгивать в сторону. Этому искусству меня учили пару недель, главное здесь – перебороть естественный страх, как можно плотнее прижать подбородок к груди. И вот, гляди-ка ты, пригодилось. Я откатываюсь в сторону, пружинисто вскакиваю на ноги. Брат Симон и брат Фернан мертвы, в животе и груди у каждого засели по паре необычно толстых арбалетных болтов.

Брат Никола стоит, пошатываясь, по бледному лицу текут крупные капли пота, неверящий взгляд уставлен на древко толщиной в большой палец руки, что торчит из его правого подреберья. Со всхлипом вздохнув, он грузно рушится на пол, а из спины на локоть выдается арбалетный болт. Лезвие у него толстое и широкое, как у кухонного ножа, в зазубринах застряли волоконца красного мяса. Монахи, оставшиеся в живых, крестятся, в их глазах нет ни капли страха, только решимость выполнить задание или умереть. Но каков негодяй этот барон! Одна ловушка, и пол-отряда как не бывало.

Я с омерзением разглядываю устройство, установленное напротив входа, что-то вроде многоствольной пушки, только вместо стволов здесь настороженные арбалеты. Подобную штуковину как французы, так и англичане широко применяют для защиты ворот и проломов в стенах осажденных крепостей. У нас оно называется рибадекин, а германцы подобные хитрые механизмы именуют органами смерти. Даже интересно, как в искусстве отражается характер народа. Галлы в стихах воспевают любовь, испанцы – преданность и честь, немцы – долг и смерть, одни лишь британцы не любят поэзии. Гадкий, приземленный народец, им лишь бы чужое ухватить.

Я машинально отмечаю, что над здешним рибадекином дополнительно поработал какой-то умник – сместил арбалеты так, что при залпе болты веером перекрывают всю ширину коридора. Благо я успел упасть, а остальных защитили телами убитые. Я с осторожностью захожу в сокровищницу, убеждаюсь в том, что никаких ловушек здесь больше нет. В конце концов, это не лабиринт смерти, а обычный склад, пусть с деньгами. Да и рибадекин должен же как-то отключаться – скрытым рычагом или чем-то подобным. Мне до боли жаль погибших, но сейчас неподходящее время для скорби. Есть ли доля моей вины в гибели людей, которыми я командовал? Разумеется, нет, идет война, и всех опасностей не предусмотришь, как ни старайся. Лучше подумать о том, как сохранить остальных. Я бегло оглядываюсь, недоуменно хмыкаю. Как-то иначе я представлял себе сокровищницу злодея, в исторических фильмах все выглядит гораздо красивее. Где, я вас спрашиваю, горы золота, высотой до пояса россыпи драгоценных камней, оружие, изукрашенное золотом и серебром?

Ах да, колюще-рубящее оружие принято хранить отдельно, оно находится этажом ниже. «Ну, ничего, – обещаю я себе. – Доберемся и до оружейной». Разумеется, это у меня от здоровой мужской жадности. Когда на поясе висит булатный меч, что еще надо человеку для полного счастья? Внутренний голос услужливо подсказывает: еще один меч, а то и два. Булаву редкой красоты, хорошо бы еще небольшую секиру искусной работы. Есть у меня одна знакомая принцесса, так она буквально обожает эти секиры. Их у нее уже штук пять, и у каждой на лезвии три золотые лилии выгравированы, плюс буква J...

Стоп, начинаем работать! Воспоминания отложим на потом.

Ну и что мы в итоге имеем? Посреди маленькой комнаты стоят шесть дубовых бочонков, обитых железными обручами, в углу примостились два больших сундука. Сбив с одного замок, я откидываю крышку. Внутри находится серебро в слитках, не очень много, на глаз – килограммов сорок-пятьдесят. Во втором – тоже серебро, только здесь оно заботливо рассовано по холщовым мешкам, в каждом по сотне монет, – итого, тысяч на пятнадцать-двадцать. Но где же золото? Повинуясь моему жесту, брат Феликс, сноровисто орудуя тонким кинжалом, снимает крышку с одного из бочонков и тут же отшатывается с непонятным всхлипом, лицо его сразу бледнеет.

– Что там? – спрашиваю я и тут же деловито приказываю: – Проверь остальные.

Во всех бочонках обнаруживается одно и то же: новенькие золотые экю, насыпанные до самого верха, битком. Тут не меньше центнера золота в каждом бочонке.

– Сто пятьдесят тысяч золотых экю, – перехваченным голосом сипит брат Феликс.

Руки монаха с силой прижаты к груди, а пальцы с такой скоростью перебирают четки, что те вот-вот загорятся от трения. Похоже, что еще немного, и его хватит удар. Еще бы, ведь за такие деньги можно купить собственное графство, стать рыцарем и владетельным синьором, основать династию.

– Брат Феликс, – строго говорю я. – Возьмите себя в руки!

С тяжелым всхлипом тот трясет головой, желтое пламя глаз медленно затухает.

– Старые привычки уходят трудно, брат послушник, – с невеселой усмешкой бросает монах, половчей примериваясь к бочонку. – Поверьте моему опыту, нам пора уходить.

Ситуация вдруг изменилась коренным образом. Золота в сокровищнице барона де Рэ оказалось в полтора раза больше, чем я рассчитывал, нас же – вдвое меньше. Понятно, что «лишнее» золото нам придется забрать с собой. Выдохнув, я ухватываю поудобнее бочонок. Черт, как же неудобно! Спина трещит от нагрузки, стиснув зубы, я бреду за натужно пыхтящими монахами по ступенькам винтовой лестницы. Наконец дело сделано, золото и тела павших товарищей спущены в винный погреб.