– Я ведь не подавала заявку… – говорю я. – И не заполняла никаких анкет.

Она пожимает плечами, отчего-то пряча глаза. Тут я вспоминаю про эссе, написанное ее рукой, которое лежало на полу. «Поэтому я заслуживаю быть счастливой. Не потому что мне нужна ваша помощь, а потому что так оно и будет – с вами или без вас».

У меня отвисает челюсть.

– Это ты! – выдыхаю я.

– Не понимаю, о чем ты говоришь…

– Ты подала заявку. От моего имени!

Энджел скрещивает на груди руки и сдвигает брови.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Зачем? – Подруга пожимает плечами. – А почему бы и нет? Потому что мне было скучно, а ты сама не собиралась. Потому что здесь нет ничего хорошего, кроме надежды поскорей отсюда выбраться.

Она тяжело садится на пол, приваливается спиной к бетонной стене и прижимает ко лбу руку.

– Почему ты никогда не говоришь, сколько тебе сидеть? – спрашиваю я.

– А зачем нагонять зря тоску?

– Обещаю не расстраиваться.

– Только ныть опять начнешь.

– Не буду, – говорю я. – Постараюсь.

Энджел вздыхает.

– После того как я убила дядю, меня заперли в полицейском участке. Приходил пастор из дядиной церкви. Ну, ты знаешь, из тех, кто лезет со своими проповедями, нужны они тебе или нет. Начал читать лекцию, что я должна покаяться, что я совершила страшный грех и что меня способен простить один лишь Христос… Рассказывал во всех красках, как в аду воняет серой, как будет гореть моя кожа, что чувствуешь, когда Бог навеки тебя отринет… Я в ответ сказала только одно: «Вы опоздали лет на десять».

Энджел фыркает.

– У пастора был такой вид, будто он не понимает, что к чему, поэтому я стала рассказывать, что со мной вытворял дядя. Тоже во всех подробностях. Анатомических. Думала, его стошнит: лицо побагровело, со лба закапал пот. Он встал, хотел уйти, но я не пустила: сказала, что имею право на исповедь. Сказала, что хочу исповедаться, и ему пришлось вернуться. Я рассказала, как пряталась в спальне, а когда дядя открыл дверь, приставила дуло к его кадыку и нажала на спусковой крючок. Как из горла у него брызнула кровь, залив меня с головы до ног. И как приятно это было, потому что я знала: больше он до меня не дотронется. Пастора буквально трясло от отвращения. Только не к моему дяде, нет. А ко мне.

Энджел затихает и долго молчит. Щурится, будто о чем-то думая.