Даже удивительно, насколько мало всё здесь изменилось за восемнадцать лет: как будто все эти маленькие деревья-мутанты с жёсткими листьями законсервировались в стеклянной банке оранжереи в ожидании возвращения Эмри. Вот только, увы, на самом деле она сюда никогда не возвращалась. Точнее говоря, как бы Гению ни нравилось верить в обращение времени вспять, она давно уже стала совершенно другим человеком, не имеющим ничего общего с прежней Эмри. Тогда как он вместе с внешним городом тоже законсервировался в маленькой, неприлично расходящейся с его статусом квартирке, полной старого барахла, и, казалось, ни на день с тех пор не постарел, она жила. И пусть он с упоением одержимого это игнорировал, он давно любил не её, а свои воспоминания.

«И пусть, — подумала она, задрав голову и мысленно оценив высоту здания. — Надеюсь, он не успел слишком во мне разочароваться. Надеюсь, ему было так же постыдно хорошо со мной, как мне с ним». Она шла по петляющей гравийной дорожке, минуя все входы в корпорацию, и мечтала о слезах. Сейчас положено было размышлять о чём-то серьёзном, раскаиваться, сожалеть, но она почему-то не могла. Что ж, это расхождение между тем, что она должна была чувствовать, и тем, что она чувствовала на самом деле, и было причиной, предопределившей её планы.

Дорожка вынырнула из сада и вывела её к одному из новых кварталов, где дома были уже гораздо выше, а застройка плотнее. «Хоть что-то новое здесь появилось за восемнадцать лет», — подумала Эмри, хотя архитектура её вовсе не впечатляла. Все эти новые стоэтажки по всему миру были словно спроектированы одним человеком.

Примерно в том же стиле, хоть и гораздо ниже, было и здание, где располагалась штаб-квартира комитета. Всего каких-то пару недель назад она встречалась там с главой Одиннадцатого сектора, пожилым мужчиной с отвратительно сочувственным взглядом, который так долго говорил ей о своём сопереживании, что она успела его возненавидеть. Эмри прекрасно знала, что Одиннадцатый сектор никогда не выдаёт тех, кто бежит туда из Первого: ни комитету, ни тем более самому Первому сектору: ядерная бомба, запущенная с одной части уже-не-соединённых-штатов на другую, хоть и не уничтожила, как планировалось, конкурентов, зато изрядно подпортила отношения между частями некогда величайшей мировой державы. Но к просьбе будущего председателя мирового правительства можно было бы отнестись и внимательнее, всё-таки речь шла о её семье.

Эмри заплатила высокую цену за то, чтобы стать самым отвратительным человеком на планете: она потеряла не только Анну. В тот день, когда она пообещала сбить самолёт, Анна позвонила своим бабушке и дедушке, родителям Эмри, которых та когда-то по договору с Роулсом также привезла с собой в Первый сектор и которым теперь оставила младшую дочь. И в тот же день они втроём, не забрав с собой почти никаких вещей и даже не связавшись с самой Эмри, пересекли границу Первого сектора, преодолели нейтральную зону и, судя по всему, успешно прошли границу с Одиннадцатым сектором сутки спустя. Дальше их след терялся: они оказались настолько далеко, что отследить их из Первого сектора стало невозможно.

Это было больно, но беда заключалась ещё и в том, что Эмри оказалась заложницей положения: если бы она решила давить на главу Одиннадцатого сектора, настаивая на полномасштабной поисковой операции, это, несомненно, вызвало бы его подозрения. Не было никаких оснований полагать, что её семья в опасности, а скорое распространение А-17 на все сектора означало, что найти сбежавших можно будет за считанные минуты. Она изо всех сил пыталась прикинуться не в меру впечатлительной и нервной, но он на это не повёлся, продолжив пичкать её лживыми утешениями и заверениями в том, что их сектор — самый безопасный в мире, и в том, что, если б с её родственниками что-то произошло, это было бы уже известно. На самом деле (Эмри была в этом уверена) он и палец о палец не ударил, чтобы решить её проблему. Действительно, ну кто бы мог поверить, что в 2080-м году глава «самого безопасного» сектора не может найти на своей территории нескольких человек? И Эмри прекрасно знала, что проблема даже не в неприязни к ней лично, вредный старик ведёт себя таким образом по вполне очевидной причине: он принципиально не хочет сотрудничать с комитетом, который, хоть и расположен на нейтральных территориях, в общественном сознании прочно ассоциирован с Первым сектором.

Эмри прошла через гранитно-металлический, безукоризненно чистый двор и в очередной раз посмотрела наверх. Она обладала властью, которой прежде не обладал никто, и эта власть ничего не могла исправить, никак не могла ей помочь. Ей почему-то вспомнилось беспредельно счастливое лицо Гения в тот день, когда она улетала в Первый сектор (ну, если в чём-то они и были похожи, так это в неуместности переживаний). И она, как ни странно, прекрасно тогда его поняла. Он был так рад вовсе не тому, что она уезжает, а тому, что его главный страх потерять её ещё раз, с которым он так долго боролся, утратил над ним свою власть: он знал, что она вернётся.

В последний момент она передумала, её рука скользнула по позолоченному сенсору открывания двери, но она не стала входить. Ей было некуда торопиться. Эмри обернулась и пошла дальше, в глубь нового квартала.

У жизни было довольно мрачное чувство юмора: Эмри, мечтавшая о крахе корпораций, о том, чтобы изменить мир к лучшему, сделав его действительно свободным и справедливым, стала известна как человек, который лишит мир последней ещё остающейся у него свободы: свободы выбора. Она так хотела лучшего, а теперь вынуждена была изворачиваться, отрекаясь от всех принципов, лишь бы не допустить худшего. Эмри, всей душой ненавидящая корпорации, увы, испытывала к главе MJ не только болезненное влечение (это она ещё могла бы себе простить, поскольку уж она-то знала, сколь темна и неприглядна человеческая природа) — она любила его и ни за что не хотела видеть, как он к ней неизбежно охладеет. Эмри не хотела видеть, как сбудется пророчество её дочери и она надоест Гению, не хотела именно потому, что Анна была права. Увы, эта его «любовь» к ней была ужасной пошлостью, неуместной, неприложимой к моменту, когда она уже совершила чересчур много непоправимого.

«Вот теперь время определиться, — Эмри остановилась между четырьмя многоэтажками и в самый последний раз посмотрела наверх. — Никакой разницы», — решила она и пошла к ближайшей по правую сторону.

В лифте заложило уши, но она настолько пыталась сконцентрироваться и думать о чём-нибудь грустном, что не обратила на это никакого внимания. Дверь на крышу поддалась ей без всякого труда. Любопытно, но с этого здания открывался отличный вид на сады внешнего города, и прямо внизу, скрытая оранжерейным стеклом, расстилалась та маленькая лимонная роща, в которой они когда-то так любили проводить время и в которую, разумеется, не пошли восемнадцать лет спустя: уж слишком от этого веяло сентиментальностью и погоней за невозвратимым. Во внешнем городе и без того хватало красивых мест для прогулок.

«Это должно было бы доставить тебе огромное удовольствие, — подумала она, мысленно обращаясь к Гению и неотрывно следя за временем. — Никогда в своей жизни я ещё не полагалась на тебя в такой степени. И уже никогда не положусь».

Если б не удачное стечение технологических обстоятельств, смерть Эмри могла бы оказаться куда более мучительной, а если б она так и не решилась на самоубийство, жизнь после всего, что она сделала, была бы мучительной вдвойне: она, пожалуй, и стала бы для Эмри самым страшным наказанием за всё.

И раз уж ей выдался шанс закончить свои страдания безболезненно, она не собиралась его упустить: ровно в десять часов по местному времени в её внешней памяти, как и во внешней памяти всех остальных жителей Земли, возникнет сбой, вследствие которого она на несколько минут потеряет сознание.

«И почему мне так хочется, чтобы ты выжил? Как будто всё это ещё имеет какое-то значение», — подумала она, хотя в последние две минуты, наверно, следовало бы предаваться каким-то более безысходным мыслям. Но, увы, чем дальше, тем меньше она могла себя контролировать. «Какая же ты бессердечная дрянь, Эмри», — сказала она вслух, на этот раз — самой себе. Даже теперь, попрощавшись с этим миром, она упорно фальшивила, продолжая испытывать не то, что должны испытывать все нормальные самоубийцы.

Ей вспоминалось другое, бесконечно далёкое теперь утро, пришедшее на смену той ночи, когда Гений выгнал её из квартиры и велел не попадаться ему на глаза. Это было, пожалуй, одно из самых любимых воспоминаний Эмри: её так забавляла борьба Гения с собственными очевидными желаниями, что она, конечно, просто не могла от него отступиться, и необходимость следить за ним выступала в данном случае не более чем предлогом. Она специально пришла в отдел раньше него (хотя с его графиком это далось ей непросто), чтобы поотвлекать немногочисленных в тот ранний час сотрудников от работы. В отделе обнаружилось даже несколько человек, которые смогли её вспомнить, и она, разумеется, нашла, что с ними обсудить. Когда сам Гений, непричёсанный, не слишком гладко выбритый и невыспавшийся (спал ли он вообще?), зашёл в свой отдел, она подумала, что готова была бы много заплатить за то, чтоб ещё хоть один раз увидеть его настолько возмущённым происходящим. В тот момент она, кажется, присев на краешек стола, рассыпала комплименты туфлям молодой девушки-стажёра и с искренне довольным выражением лица обсуждала с ней разницу в том, что носят теперь в Первом и Третьем секторах, а один из узнавших её сотрудников, пытаясь привлечь её внимание, любезно протягивал ей стакан с кофе.

Когда Гений схватил её за локоть и резко потянул в сторону кабинета, Эмри сохранила всё такой же непринуждённый вид и продолжила свой разговор с сотрудницей, правда для этого ей пришлось обернуться и говорить громче.

«Меня нет», — раздражённо объявил он, втолкнув Эмри в кабинет.

Эмри показалось, что за захлопнутой им дверью кто-то не выдержал и сдавленно засмеялся. Да, не только ей редко выпадало удовольствие видеть его до такой степени взбешённым. И да, это было слишком прекрасное утро, чтобы в очередной раз выслушивать его нотации. Если он и мог кого-то запугать, только не её, ей он был совершенно не в состоянии даже слегка испортить настроение.

Всё с той же милой, благожелательной улыбкой на лице она размахнулась и что было сил ударила его по щеке. И то короткое, практически моментально исчезнувшее с его лица выражение невинного удивления, непонимания, чем он мог бы это заслужить, абсолютно того стоило.