В тот день, когда на Калифорнию упала ядерная бомба и Соединённые Штаты вдруг стали менее соединёнными, когда сотрудники корпораций по всему миру, толкаясь и сбивая друг друга с ног, ломились в предусмотрительно оборудованные бомбоубежища, когда младший эксперт Комитета по этике Джим Роулс, некстати вернувшийся домой, трясся от страха в подвале, Гений дал первое обещание, которое не мог не нарушить: он пообещал Эмри, что с ней никогда не случится ничего плохого. Выбрать момент менее подходящий для этого было попросту невозможно: пока все окружающие так отчаянно хотели забиться куда-нибудь поглубже, что готовы были тут же расстаться с жизнью в давке, они, никем не замеченные, вошли в отдел и расположились у зеркальных окон, выходящих на один из бесчисленных садов внешнего города, цветущих вопреки мартовской слякоти. В тот день все с таким упованием ждали конца света, что, как бы невозможно это ни звучало, пропустили его, не заметив, как единый свободный мир, незыблемость которого прежде даже не ставилась под сомнение, распался на маленькие феодальные кусочки. С того самого дня в этом новом мире уже никто не мог быть в безопасности и уж тем более никто не мог эту безопасность гарантировать.

«Ты не должна возвращаться в сектор, ты можешь оставаться здесь», — сказал он ей в тот день. Потому ли, что боялся за её жизнь? Или просто нашёл предлог, чтобы её не отпускать? Эмри не знала точно, но предполагала, что истина где-то посередине.

И так же, как все прочие боялись не того, чего следовало бы, ожидая ядерной войны, которой просто не могло случиться (хотя бы потому, что в новом постапокалиптическом мире было совершенно неясно, по кому наносить ответный удар), так и Гений понятия не имел, как и, главное, от чего он должен защитить Эмри. Увы, мир, полностью контролируемый информационным оружием, был единственным, в котором он мог бы выполнить своё обещание. Он так любил А-17, выделяя его среди прочих разработок, которыми занимался, именно по той причине, что оно приближало к нему этот понятный и безопасный мир.

Но Эмри не хотела быть оберегаемой и не просила его давать это обещание: её унижала сама идея его покровительства, в которой ей не зря виделось нечто зловещее. Она была его подарком судьбы, перевязанным бантом, а он — законченным психопатом, ревностно оберегающим свой подарок от любого посягательства и ущерба. Но самое плохое заключалось в том, что Эмри всё это доставляло удовольствие. Но ещё больше, больше, чем что бы то ни было, ей нравилось выводить его из себя. Теперь она наконец могла себе в этом признаться: она обожала его злить, это было самое прекрасное чувство, которое она когда-либо испытывала. Увы, Эмри слишком хорошо понимала, насколько это неправильно.

Гений, конечно, не догадывался о том, что главной целью её поездки в Первый сектор и комитет было вовсе не прохождение формальностей, связанных с её вступлением в должность. Положение Эмри всё равно никто не ставил под сомнение: у неё была настолько идеальная легенда, на глазах обраставшая скандальными подробностями, что её искренность на переговорах не вызывала ни у кого ни малейших подозрений и не нуждалась ни в каком формальном подтверждении. Она могла вообще отказаться от всякой связи с комитетом и вести переговоры от своего лица, а не сделала этого потому только, что её избрание председателем добавляло очередную пикантную черту к образу властолюбивой карьеристки, лишённой всяких моральных принципов, образу, для создания которого ей вообще не пришлось прилагать усилий: всё сделали за неё Анна и другие загадочные информаторы. Вот только они и не догадывались о том, что, щедро снабжая прессу правдой и домыслами о неэтичном поведении новоизбранного председателя, они играют в её игру. Неверная жена и ужасная мать, готовая пожертвовать жизнью своего ребёнка, лишь бы избавиться от конкурента в борьбе за власть в комитете, хитрая соблазнительница, помыкающая главой Третьего сектора (или это он ею помыкал? тут мнения разошлись), двойной агент, протащенный в комитет обходным путём… Иными словами, она была идеальным председателем комитета, тем самым человеком, кому главы секторов поверили безоглядно, ведь Эмри и её устремления были им в высшей степени понятны. Она, как ни странно, вызывала у них больше доверия, чем предельно корректный и обходительный Роулс, предлагавший бескорыстно поделиться технологией. В случае с Роулсом неоднократно всплывали вопросы о том, что от этой операции выигрывает комитет, от Роулса ждали подвоха; Эмри же казалась им совершенно рациональной, она делала именно то, что делал бы на её месте каждый из них: вела переговоры с позиции силы. Она без всякого труда зарезервировала для себя место руководителя центра управления с самыми широкими полномочиями. Разумеется, для контроля за соблюдением этических норм и недопущения конфликта интересов (на этом месте кто-то из представителей секторов нервно рассмеялся). Она перенесла центр из Второго сектора на нейтральную территорию, обеспечила все возможные меры безопасности и равное присутствие военных сил всех секторов в зоне, отведённой под штаб-квартиру новой организации, а также большую бесполётную зону вокруг неё. Джим Роулс был джентльменом и идеалистом, рассчитывавшим на то, что раздел и распространение информационного оружия пройдёт мирно и ни у кого из руководства секторов не возникнет и мысли о том, чтоб устроить небольшую военную диверсию и лишить конкурентов возможности применения А-17. Эмри же, напротив, так открыто не доверяла им, что у них не осталось никаких сомнений: она абсолютно свой человек, такой же прагматичный, как они все.

Новый конец света обещал пройти ещё более незаметно, чем предыдущий, но на этот раз информация о нём каким-то чудом (да что там, вовсе не чудом) просочилась в прессу. Также прошёл слух о том, что в день икс лучше не покидать свои дома. Слух был неофициальный, но многие ему поверили, и в некоторых секторах был даже введён комендантский час. Что касается Третьего сектора, в котором А-17 действовало уже больше месяца, там ситуация была аналогичной: улицы опустели, все сидели по домам. Всё было так же, за исключением того, что никто не бился в истерике, не пытался покончить с собой или напиться до беспамятства.

То есть — почти никто.

«О мой бог, как мило это, — заявила уже изрядно перебравшая, несмотря на ранний час, Анна, развалившаяся на горе подушек в гостиной. — Уборщик успешно рисует картины. А он был продавцом. О, А-17 — просто чудо, грязные пропагандисты, наглые обманщики», — сказала она, но как-то сонно, без должной ярости.

За двадцать с лишним дней, проведённых в доме Джил, пыл Анны угас, она даже перестала пытаться наброситься на хозяйку каждый раз, когда та говорила ей что-то оскорбительное. Кроме того, надо сказать, интерес СМИ к личной жизни её матери ослаб, и Анне представлялось куда меньше случаев для мести окружающим. Теперь всё больше писали не о безнравственности Эмри: эта тема общественности уже порядком наскучила, тем более что ничего, кроме жёлтых, сочинённых от начала до конца историй про них с Гением, всё равно не публиковалось; внимание переключилось на разложение Комитета по этике вообще. Наконец кто-то из комитета (Сонцев? Моррван?) дал адекватный комментарий о том, какую роль сыграл во всей истории Роулс, и Эмри на фоне этого перестала казаться нечеловечески хитрой интриганкой, надругавшейся над демократической институцией. Она была достойным продолжателем традиции, не более того.

Джил не улыбалась идея смотреть двухчасовой умиротворительно-пропагандистский фильм про быт людей под А-17, снятый каким-то восторженным придурком из Одиннадцатого сектора для пока ещё свободного мира. Она была собрана и трезва и с издевательским удовольствием наблюдала за тем, как Анна безуспешно пытается справиться со своим страхом. О, какой беспомощной, несмотря на все её попытки изобразить равнодушие, она была, как жалко хлопала густыми ресницами, как тряслись её длинные пальцы. Не было, пожалуй, во всём мире человека, который боялся бы и ненавидел А-17 больше, чем она. Для Анны применение информационного оружия было глубоко личным оскорблением. Само собой, она агрессивно реагировала на любые шутки по поводу её отца, который, по мнению Анны, был чуть ли не святым и погиб, героически выполняя задание. В какой-то момент Джил даже смогла посмотреть на ситуацию её глазами и как следует повеселиться: ведь так оно и было. Эс и правда выполнял задание (и действительно, как он считал, в интересах свободного мира), Роулс и Эмри и правда его подставили и не спасли, хотя могли бы, Эмри и правда ему изменяла. Вот только Анна упускала из виду одну небольшую деталь: Эс заслужил всё это, как никто другой. Но неужели от неё можно было ожидать объективности? Конечно, она видела в распространении А-17 поражение всех идей, за которые, как она высокопарно выразилась, погиб её отец (Джил попыталась доходчиво и ёмко объяснить, за что он погиб на самом деле, но в результате получила только синяк на руке).

«Кто бы мог подумать, что страдать за интересы свободного мира буду я? Ещё и физически», — подумала Джил, внимательно следящая за временем. Миссия у неё, конечно, была так себе, но она намеревалась остаться верной своему слову. Да и предыдущее её задание, следить за Анной и будто бы невзначай сливать ей нужную информацию, было куда хуже. Теперь оставалось только незаметно ускользнуть из дома, остальное было проще. В идеале план вполне мог обойтись без неё, она была нужна разве что для перестраховки на случай, если Гений всё же ошибся.

Утро в Третьем секторе казалось чуточку менее отвратительным, чем обычно, поскольку это было то самое утро, в которое всё должно было закончиться. Эмри проснулась за две минуты до будильника и, открыв глаза, села на кровати, ища ногами тапочки. К счастью, проснулась она не в своей музейной спальне, а в комнате Гения, где не было вообще ничего, кроме не слишком удобной кровати. Эмри было не на чем остановиться взглядом в то утро. Она встала и пошла умываться так, словно это имело ещё какое-то значение.

По пути в ванную комнату Эмри прошла через гостиную и слегка удивилась, обнаружив на столе завтрак и свёрнутую записку. «Что, серьёзно?» — спросила она вслух, хотя, конечно, он, находясь за тысячи километров от неё, не мог её услышать. «Завтрак от человека, который не умеет готовить. Что могло бы быть ещё более неуместным в этот день? — она потёрла рукой заспанные глаза. — Ну, разве что цветы в ванной». Она открыла дверь и рассмеялась, хотя её смех был куда неуместнее даже нелюбимых ею роз, которыми оказалась доверху завалена ванна. И если б Эмри не была до такой степени поглощена своими мыслями, всё это, несомненно, заставило бы её задуматься. Вот только в то утро она восприняла это как очередной нелепый и неудачный знак внимания и на этом остановилась. Она неспешно оделась и вышла из дома, созерцательно глядя по сторонам. У неё ещё было время.