Элька мечтает, чтобы эти магазины однажды разорились, потому что бизнес-центр, где она трудится в поте лица, как раз по соседству с моим домом. Не представляю, чем именно она занимается в своем пиар-агентстве, и никогда не спрашивала. Если только решу какую-нибудь из героинь определить в бизнес-леди, тогда разузнаю, как она проводит день. Как я себе представляю эту породу женщин, Элька — весьма распространенный тип: энергичная, стервозная, достаточно ухоженная, но не до такой, вызывающей тошноту степени, чтобы походить на содержанку. У нее, видимо, неплохо работает голова, потому что карьера ее идет в гору, но Элька знает о существовании «стеклянного потолка» для женщин. Выше определенной должности не поднимешься, будь хоть семи пядей во лбу. Но она и не страдает по этому поводу. Поняв, что всех амбиций не удовлетворить, она создала себе культ развлечений и тем счастлива. Каждый вечер ее жизни сверкает, как Лас-Вегас: из ресторана в клуб, или на вечеринку, или в казино…
Меня она больше не пустит туда, где есть рулетка, потому что я азартна до того, что могу уйти оттуда голышом. Эльке хватило одного раза — выкупать меня пришлось. Причем каждый раз, когда я делала ставку, мне казалось, что моя интуиция не может обмануть, ведь в творчестве она всегда подсказывает именно то, что надо. И я послушно поступала так, как она мне велела, но стрелка рулетки упорно не желала слушаться моей интуиции…
…Поблизости от моего дома и «Останкино», и «Столица» вещает, у них я тоже была не однажды. И безнадзорные дети редакторов и хорошеньких ведущих живым укором сновали перед глазами — подросшие кенгурята, вырвавшиеся из материнских карманов, но еще не освободившиеся от энергетической пуповины, на которой висеть им лет до шести. У редактора, что готовила меня к эфиру, в разговоре прорвалось:
— Если честно, в чем-то я понимаю вашу героиню… Ну, то, что она не хочет иметь детей. У меня только одна дочка, и та меня с ума сводит, — Лена показала на снимок в рамочке. — Почти три года сейчас, возраст практически неуправляемый! Когда дома материал готовлю, она разве что по потолку не бегает. Попробуй сосредоточиться! Просто кругами носится и вопит, как в джунглях! И я звереть начинаю, орать, чтобы заткнулась, шлепать. Начинаю хватать, она выгибается, кричит мне: «Хулиганка!» Смешно, да? Страшно… А ведь я люблю ее просто безумно! Вот честно: жизнь за нее отдам, не задумываясь! Но когда она мешает мне работать, я сатанеть начинаю…
Таких редакторов, как Лена, сотни. У каждой ломка от невозможности быть хорошей матерью и профессионалом одновременно. И вместе с тем какие только телеканалы не призывали меня к ответу за то, что я цвету бесплодной сакурой… Каждый раз тоскливо надеешься, что разговор будет сугубо о творчестве, но уже по разгорающемуся злорадному блеску глаз журналиста понимаешь, что опять не отвертеться. Вся страна знает, что у Маши Арбатовой близнецы и что у меня детей нет вообще…
Причем это вовсе не мое личное дело, это забота государственная. Особенно с недавних пор — президент рожать велел! А сколько абортов спровоцировал установленный срок, сколько женщин из-за этих неудачных операций больше не родят никогда — это кто посчитает? Чем окупится? Нет чтобы по-мужски, хоть и с купеческим душком, сказать: «С сегодняшнего дня плачу всем, кто решится родить второго!»
Не войду в это сообщество самоистязательниц ни за какие деньги. Даже первого не произведу на свет. Того единственного мужчины, чей юный слепок хотелось бы видеть рядом, уже нет на этом самом свете, какой смысл размножать остальных — простеньких, сереньких…
А когда ты был со мной, ни о ком не думалось, кроме тебя. Ни о каком ребенке. Зачем? Если ты сам был со мной… Пусть не только со мной, но ведь был. И был так велик, что тебя на всех хватало…
Знаю, что, когда Бог отвечает тебе, — это уже шизофрения. То же и с человеком, перешедшим в другой мир, поэтому никаких слов не жду. Не для этого мне нужна тишина, не потому не включаю в машине радио. Себя расслышать бы…
— Это было честью для меня, слышишь? Первой читать твои книги. Никому так и не уступила, хотя твоя жена обманывалась до конца, была уверена в своем праве первой ночи. Ей осталось на жизнь это утешение… По-хорошему надо бы узнать, как она там? Старенькая ведь уже… Но я не могу, понимаешь? Ты понимаешь. Не нужно даже спрашивать. Я хотела сказать тебе: моих книг никто не читает в рукописях. Не позволяю. Слишком интимно, слишком незащищена моя душа… Потом обложкой прикроют, часто не соответствующей тому, что в глубине, и произойдет отторжение. Пусть незначительное, но уже позволяющее отдать свое детище в чужие руки. Кстати, о детях…
Но тут Садовое кольцо распахивается неожиданной пустотой, зовущей, манящей, как последняя, в преисподнюю уводящая воронка. Хотя Москва не вымерла, в этом я уже убедилась. С облегчением или с разочарованием? Провоцирую выброс адреналина — скорость сто шестьдесят, губы расползаются плотоядной улыбкой. В грудь давит так, что вырывается кашель — мой вечный ларингит дает себя знать, по бокам резкие мазки фонарей, стремительно приближающиеся красные огни. Догоняю кавалькаду неторопливых, наверное, возвращающихся домой — чего спешить? Приходится и мне притормозить.
— Кстати, о детях… Ты ведь согласен, что для меня благо — быть свободной от них? Если б твоего ребенка любила хоть вполовину так же, как тебя, стала бы совершенно безумной мамашей. Как африканка носила бы его на теле, чтоб ни на секунду не отрываться. Карман отрастила бы на пузе… И весь мир возненавидела бы, чтобы не отобрал, не обидел, не повлиял — твоего и моего не вытеснил… Не вылезала бы из норы, и детеныша своего не выпускала бы. Эти ножки красненькие, гладенькие или в сеточке линий целовала бы сутками напролет, неделями, годами. Каждый пальчик вылизала бы, узнавая вкус невинного пота. Щекой прижалась бы к мягкому животику, и, замирая, слушала бы, что происходит внутри этого неведомого, обожаемого существа — единственного во всем мире… Вбирала бы, глотала, захлебываясь, запах младенческий, топлено-молочный, запомнившийся с той поры, когда мой брат родился, хотя мне самой едва десять лет исполнилось. Умрешь от этого наслаждения и не заметишь…
С трудом перевожу дух. Произносить монологи — это не мое. И все же продолжаю, ведь еще не закончила мысль, главный вывод не сделала:
— Но ты завещал мне писать. И этим все сказано, правда? Или писать, или рожать. Совместить это — и себя измучить, и ребенка вырастить недолюбленным, какой сама была. Правда, по другой причине… Разве мать имеет право сказать ребенку: «Не мешай, я работаю!»? Он ведь вправе ответить: «А на хрен мне нужна твоя работа? Играй со мной!» И будет абсолютно прав, тебе не кажется? Родила — играй. А хочешь работать — не рожай. Все просто. Все счастливы.
Повороты выписываю, уже не спеша. Выговорившись вволю, хотя оправдания
Но наступает момент, когда они начинают давить… После выхода этой последней книги в мое издательство пришло довольно много писем. Главный редактор вручил мне целую груду, в которой я разбиралась весь вечер: в основном от женщин — не справились с желанием исповедаться. Печальные истории о родительской беспомощности, некоторые почему-то врезались в память так, что могу цитировать почти дословно: «Он был таким солнечным мальчиком… Всегда улыбался, глазки сияли, бросался туфли мне снимать, когда возвращалась домой.
И такой интересной личностью обещал стать: в художественной школе его картины только успевали по конкурсам рассылать, в бальных танцах был лучшим партнером, родители девочек чуть ли не взятки нам давали, чтобы наш сын танцевал с их дочерью. И учился хорошо, и читал запоем… Даже сам писать пробовал — фантастические рассказы.