Я все ждал, что она напомнит о моем предполагаемом участии в гонках в Сен-Пьере, но разговора об этом не заходило, и я решил, что предложение забыто. После ее ухода я почувствовал облегчение. Анжела вышла на террасу и принялась торопить Мэттью Купера.

У меня сложилось впечатление, что фактически всю работу для телекомпании выполнял Мэттью. Он и его съемочная группа приезжали раз в две недели, чтобы заснять ход работ. Когда Анжелы не было, они чувствовали себя свободнее, но при этом усиленно трудились над сметами расходов. По правилам их профсоюза они обязаны были ездить большими группами, а это означало, что многим нечего было делать. К счастью, один из водителей и помощник оператора знали плотницкое ремесло и с удовольствием выполняли наши поручения. Однако присутствие съемочной группы всегда означало задержку наших планов. Работа, которую можно закончить за час, растягивалась порой на целый день из-за возни с камерой — наводка, настройка. Иногда к их приезду работа бывала уже закончена, и тогда Мэттью заставлял нас разобрать какое-то место и заново собрать его, но теперь уже перед камерой, причем снимал он под самыми немыслимыми углами.

— Ник! Твоя правая рука закрывает объектив. Опусти локоть.

— Я не могу закручивать болт, если сам скрючен, как Квазимодо.

— В фильме этого не будет. — Он терпеливо ждал, когда я закончу изображать из себя нотр-дамского горбуна. — Спасибо, Ник. Но достаточно опустить локоть. Так лучше.

Затем звукорежиссер хватался за голову, потому что в это время над нами пролетал легкий самолет, который испортил ему запись. Когда самолета уже не было слышно, на небе вдруг появлялось облачко и оператор принимался менять экспозицию. Насколько я понял, съемки чем-то сродни военной службе: долгое ожидание, а затем необъяснимая паника.

Меня раздражали эти постоянные задержки, и мое раздражение передавалось Мэттью. Иногда, пока откатывали камеру, он вдруг выстреливал в меня вопросом. По его словам, в фильме его голос заменят на голос Беннистера, таким образом, будет создаваться впечатление, что этот великий человек присутствовал на всех съемках. Еще больше я раздражался, когда Мэттью в сто пятьдесят третий раз задавал мне ключевой вопрос этого фильма:

— Расскажи мне, пожалуйста, за что ты получил свой орден?

— Не сейчас. Кто-нибудь видел шипорезную пилу?

— Ник! — ворчал он.

— Извини, Мэттью, совершенно не могу вспомнить.

— Не называй меня Мэттью. Сейчас я Тони, Ник, как же это произошло? — Длинная пауза. — Ну, Ник, пожалуйста.

Опять длинная пауза.

— Так о чем мы говорили, Мэттью?

— Ник.

— Мне нечего сказать, Мэттью, ой, прости, Тони!

— О, черт возьми! Стоп!

Джимми гоготал, съемочная группа хихикала, а Мэттью сверкал на меня глазами. Но все равно он мне нравился. У него были густые черные усы и непослушные волосы. Его лицо на первый взгляд казалось жестким, но при ближайшем рассмотрении было грустным и даже слегка угрюмым. Подавленный сомнениями, Мэттью дымил больше, чем неисправный мотор, и при этом еще очень переживал за качество съемок. Он мог часами ждать, пока солнце осветит именно нужную ему часть реки, и только тогда давал команду «Начали!». Мэттью был художником, но в то же время проводником приказов и тревог Анжелы Уэстмакот, а ту беспокоило главным образом, не испортит ли «Сикоракс» вид лужайки перед домом Энтони Беннистера в день банкета.

Анжела волновалась напрасно, так как мы с Джимми закончили работы с корпусом на десять дней раньше намеченного срока.

Мы несколько раз обошли вокруг сверкающего корпуса, любуясь плодами своих трудов. Правда, двигатель все еще пребывал в разобранном состоянии. Я позвонил Мэттью и сказал ему, что установка двигателя займет неделю, а потом можно будет спускать яхту на воду. Он обещал приехать со всей группой ради такого случая. Таким образом, катер будет на воде накануне банкета.