Однажды ночью Цивья с двумя товарищами, «украдкой маневрируя среди развалин», бегом пересекая улицы и переулки, стараясь держаться поближе к стенам домов, отправились установить связь с основными боевыми группами «Свободы» на улице Мила. Когда они приблизились к нужному адресу, сердце у Цивьи бешено заколотилось – там не было видно никаких признаков жизни. Совершенно подавленная, она едва выговорила пароль.
Но тут открылась замаскированная дверь – и внезапно она попала в объятия товарищей, старых друзей. В этом отряде, который атаковал входивших в гетто немцев с тыла, погиб только один человек. В бункере работало радио, по которому передавали какую-то веселую музыку. Потом музыка прервалась. «Евреи гетто, – послышался голос диктора подпольной польской радиостанции, – сражаются с невиданным мужеством».
Цивья устала, а ей нужно было побывать еще на других постах, но товарищи не хотели ее отпускать. Этот бункер был оборудован как медицинский, здесь имелись врач, медсестры, оборудование, необходимое для первой помощи, лекарства и горячая вода. Друзья настояли, чтобы Цивья приняла горячую ванну, зажарили курицу и открыли бутылку вина в ее честь. Сознавая, что́ им удалось совершить, ребята говорили без умолку, изливая свои чувства. Один из них попал бутылкой с коктейлем Молотова прямо в каску нациста, превратив его в огненный столб; другой подбил танк, над которым поднялись клубы дыма; остальные собрали винтовки с трупов немцев.
Другие отряды могли похвастаться такими же успехами: мины при входе, многочасовые бои, во время которых они были загнаны на чердаки, но продолжали сражаться, перебегая с одного на другой и прокладывая себе путь на свободу. Немецкий отряд численностью в триста человек был «разорван в клочья» электрической миной, «ошметки военной формы и человеческой плоти разлетались во все стороны»[501]. А вот как описывал еще один боец последствия взрыва их бомбы: «Разорванные тела, летающие в воздухе человеческие конечности, булыжники и осколки забора – полный хаос»[502]. В результате одного из сражений нацистские солдаты вошли в дом, размахивая белым флагом, но повстанцы не дали себя обмануть. Ципора Лерер[503] высунулась из окна, стала швырять бутылки с «коктейлем» на головы немцев и услышала, как они кричали в полной растерянности: «
Бундовка Маша Фютермильх[504] взобралась на крышу. Дрожа от возбуждения[505], она чиркала спичкой, чтобы поджечь фитиль своей взрывчатки. Тем временем ее напарник метнул гранату в немцев, а следом она – свое взрывное устройство. Оглушительный грохот, падающие нацисты, и девушка услышала пронзительный крик: «Глядите, женщина! Женщина воюет!» Маша замерла в благоговении, на нее накатила волна облегчения: она сделала свою часть работы.
Схватив пистолет, она выпустила вниз все патроны до последнего.
Ханце готовилась покинуть Варшаву, как было запланировано[506]. Но женщина планирует, а Бог смеется. За несколько дней до ее отъезда началось восстание в Варшавском гетто. Было решено, что теперь Ханце не едет за границу, а возвращается в Бендзин помогать заглембскому Сопротивлению. Если ей суждено погибнуть в бою, то она хотела умереть рядом с сестрой и тамошними товарищами. На второй день восстания, во время затишья, Ханце пробиралась по маленьким извилистым улицам гетто к вокзалу в сопровождении двух вооруженных товарищей. Дорога́ была каждая минута. Они достигли открытой полосы между гетто и арийской стороной. Поле сражения осталось за спиной у Ханце, казалось, главная трудность позади. Еще один шаг.
И вдруг свирепый окрик: «Стой!»
Сопровождавшие выхватили револьверы и стали стрелять. На подходе была куча полицейских. Ханце побежала что есть мочи. Но нацисты бросились за ней «и поймали нашу девочку», – как написала потом Реня о своей дорогой лучезарной подруге. «Они отволокли ее за волосы к стене и наставили на нее автоматы. Она стояла неподвижно, глядя в глаза смерти. Пули разорвали ее сердце».
Результат первых пяти дней боев, уличных перестрелок и чердачных сражений для ŻOB’а оказался невероятным: почти все остались живы. Это, конечно, было хорошей новостью, но и проблемой. Поскольку все они приготовились умереть, ни путей отхода, ни краткосрочного плана на случай выживания предусмотрено не было, не было и места для укрытия и почти не осталось еды. Они устали и ослабели от голода. Теперь Цивья оказалась вовлеченной в новую, совершенно неожиданную дискуссию: что им
Реня остановилась в гостинице на арийской стороне. На следующее утро «некая дружелюбная женщина»[507], как описывала ее Реня, вроде бы связная от Ирены, повела ее посмотреть на бои в гетто с близкого расстояния. Все улицы[508], ведущие к нему, кишели немецкими солдатами, танками, автобусами и мотоциклами. Нацисты были в бронированных касках, с оружием на изготовку. Отражая горящие дома, облака окрасились в алый цвет. Издали даже сюда доносились приглушенные крики. Чем ближе Реня подходила к еврейскому кварталу, тем они становились пронзительнее. Нацистские солдаты и жандармы залегли за баррикадами. Напротив стены, окружавшей гетто, стояли особые войска СС в полном боевом снаряжении. С балконов, крыш, из окон ближних домов арийской стороны торчали дула пулеметов. Гетто было в плотном кольце окружения, со всех сторон его обстреливали из танковых орудий.
Но – Реня видела это собственными глазами – евреи подбивали немецкие танки! Это был ее народ, борцы Сопротивления, исхудавшие, растрепанные, ослабевшие от голода, они метали гранаты и стреляли из пулеметов.
А над головами немецкие самолеты, сверкавшие на солнце, кружили над гетто и, пикируя, сбрасывали зажигательные бомбы, предавая улицы огню. Дома рушились, проваливались межэтажные перекрытия, столбами поднималась пыль. Это столкновение было таким грандиозным, что напоминало гражданскую войну. «Казалось, что не просто сколько-то евреев воюют с немцами, – писала Реня, – а две страны сошлись в последней битве»[509].
Находясь неподалеку от стены гетто, Реня наблюдала все с близкого расстояния. Это была ее миссия, ее ответственность – увидеть и рассказать. Она пробиралась вдоль периметра горящего гетто, пытаясь рассмотреть происходящее внутри со всех возможных точек наблюдения. Она видела, как еврейские матери бросали своих детей с верхних этажей горящих зданий. Мужчины сбрасывали свои семьи или бросались сами, разбивались насмерть, но пытались, как могли, смягчить падение женам и престарелым родителям.
Не все были способны покончить с собой. Реня увидела группу людей, оказавшихся в западне в квартире на верхнем этаже здания, по которому огонь поднимался все выше и выше. Вдруг взметнулся гигантский язык пламени, и стена треснула. Все рухнули в расщелину, скользя по грудам обломков. Из-под разрушенного здания послышались ужасающие крики. Несколько матерей с детьми, которым чудесным образом удалось выжить, взывали о помощи, умоляли спасти их детей.
Нацистский солдат вырывал младенцев из материнских рук, швырял на землю, топтал крохотные тельца сапогами и колол штыком. Окаменев от ужаса, Реня смотрела, как он швырял изломанные корчившиеся тела в огонь. Одну из матерей он убил прикладом. Подъехавший танк раскатал ее тело по земле. Реня видела взрослых мужчин с выпученными глазами, бившихся в конвульсиях, умолявших немцев пристрелить их. Нацисты лишь смеялись и оставляли смертельную работу огню.
Даже посреди этого тошнотворного хаоса бесчеловечности Реня заставляла себя смотреть на происходящее ради той надежды, которую оно, возможно, обещало бендзинским бойцам. Сквозь затянувший все дым она с трудом, но различала еврейских юношей с пулеметами на крышах еще не горевших домов. Еврейские девушки – еврейские девочки! – стреляли из пистолетов и метали бутылки с зажигательной смесью. Еврейские дети, мальчики и девочки, забрасывали немцев камнями и железными прутьями. Видя это отчаянное сражение, евреи, не принадлежавшие ни к какой организации, понятия не имевшие ни о каком Сопротивлении, хватали первое, что попадалось под руку, и присоединялись к бойцам. Потому что иначе выход был только один: смерть. Гетто было завалено трупами. В основном это были трупы евреев, но Реня видела: и немцев тоже![510]
Она наблюдала, как разворачивается битва на протяжении дня, стоя у стены гетто в окружении неевреев, которые тоже смотрели на происходящее. Фотограф запечатлел большую группу поляков[511] в пальто и шляпах, взрослых и детей, которые стоят, болтают друг с другом, засунув руки в карманы, а перед ними клубится черный дым. Владка, которая тоже находилась на арийской стороне, видела тысячи поляков, съехавшихся со всей Варшавы, чтобы посмотреть на это. Реня рассказала, как по-разному реагировали наблюдатели на жуткое зрелище. Некоторые немцы плевали и отходили в сторону, не в силах дольше глядеть на этот ужас. В окне расположенного рядом жилого дома Реня увидела, как полька разорвала блузку на груди и взвыла: «Нет Бога в этом мире, если он может смотреть сверху на такое и молчать»[512].
У Рени начали подкашиваться ноги. То? что она видела, эти черно-белые графические образы, придавливало ее к земле. И в то же время она ощущала легкость на сердце, «что-то вроде радости от того, что есть еще евреи, живые люди, которые сражаются с немцами»[513].
Потрясенная, по-прежнему усиленно изображая из себя польку, Реня вернулась в отель, а баталия все продолжалась. Она попыталась дать себе отдых, но ее терзали увиденные картины, неотступно стоявшие перед глазами, и то, что пришлось узнать. «Я не могла поверить, что видела это собственными глазами. Не обманули ли меня мои органы чувств?» – задавала она себе вопрос снова и снова. Неужели эти измученные евреи, казалось бы, сломленные, изможденные голодом, действительно могут вести такую героическую борьбу? Но – да, да, она видела это сама: «Евреи воспрянули, пожелав умереть как люди»[514].