Но несмотря на все усилия, скудость питания, теснота, недостаток проточной воды и отсутствие канализации привели в енджеювском гетто к эпидемии тифа, распространявшегося вшами. Все зараженные дома были заколочены, а больные отправлены в специальный еврейский тифозный госпиталь. Большинство из них умирали там из-за отсутствия лечения. Тела и одежду дезинфицировали в специальных «банях», после чего вещи зачастую приходили в полную негодность. Реня слышала, будто нацисты запретили лечить заразившихся тифом и приказали травить их ядом. (Немцы славились своей гермофобией. В Кракове здоровые евреи прятались в инфекционных больницах, чтобы спасти себе жизнь[152].)
Голод, зараженность паразитами, смрад немытых тел, отсутствие работы и какого бы то ни было дневного распорядка[153], постоянный страх быть схваченным и отправленным на принудительные работы, побои – все это было повседневной реальностью. Дети на улицах играли в нацистов и евреев. Маленькая девочка кричала своей кошке, чтобы та не выходила из гетто без пропуска[154]. Не было денег на ханукальные свечи и субботние халы. Даже у богатых закончились деньги, которые они пронесли в гетто или получили от продажи вещей. Между тем как они продавали свои вещи полякам чуть ли не задаром, на черном рынке цены были заоблачными. Буханка хлеба в Варшавском гетто обходилась еврею в сумму, эквивалентную сегодняшним шестидесяти долларам[155].
Здесь, у чьей-то двери, был Ренин шанс; она отчаянно нуждалась в деньгах. Как и очень многие еврейские женщины по всей стране, Реня не считала, что участвует в политике. Она не входила ни в какую организацию, но действовала с риском для жизни. Сейчас она протянула руку и постучала; каждый стук был потенциально чреват пулей.
Вышла женщина, которая была готова торговаться. «Они покупают с радостью, – подумала Реня. – Им больше не на что тратить деньги». Женщина поспешно предложила немного угля. Реня попросила несколько монет, намного меньше, чем стоили кружевные салфетки – их семейная реликвия. Женщина согласилась, и Реня быстро, с бешено колотящимся сердцем пошла прочь, перебирая мелочь в кармане[156]. Ничтожные деньги, но, по крайней мере, она сделала хоть что-нибудь.
Однажды утром – страшный стук в дверь. Милиция. Приказ. Еврейской общине предписывалось отобрать 220 сильных здоровых мужчин для работы в трудовом лагере за городом. Младший брат Рени Аарон значился в списке.
Родные умоляли его не ходить, но он боялся быть обвиненным в неподчинении: в этом случае вся его семья была бы расстреляна. У Рени все сжалось внутри, когда она увидела, как ее высокий светловолосый брат исчез за дверью. Всю группу собрали в пожарном депо, где их осмотрели врачи, после чего гестаповцы стали, хохоча, издеваться над ними, заставляя петь еврейские песни, танцевать еврейские танцы и драться друг с другом до крови. Когда подали автобус, чтобы увезти их, гестаповцы – с автоматами и собаками – били замешкавшихся с такой силой, что те не могли сами идти, и другим приходилось нести их до автобуса.
Брат Рени рассказывал ей потом, что был уверен: их везут на расстрел, но к собственному удивлению оказался в трудовом лагере подо Львовом. Должно быть, это был Яновский концлагерь[157] – перевалочный лагерь, где имелась фабрика, на которой евреев заставляли бесплатно трудиться на плотницких и слесарных работах. Нацисты организовали более сорока тысяч лагерей[158], чтобы облегчить истребление «нежелательных рас», в том числе перевалочные, концентрационные, лагеря смерти, трудовые и комбинированные. Эсэсовцы сдавали некоторые трудовые лагеря внаем частным компаниям[159], которые платили им за каждого раба. Женщины стоили дешевле, поэтому компании предпочитали «арендовать» именно их и использовать на чудовищно тяжелых работах[160]. И в государственных, и в частных трудовых лагерях по всей Польше условия были ужасающими, люди умирали от голода, постоянных побоев, болезней, возникавших из-за антисанитарии, и истощения от непосильного труда. В первые годы войны узники трудовых лагерей были деморализованы необходимостью выполнять унизительную и зачастую бессмысленную работу – например, разбивать камни; но со временем увеличилась потребность в рабочей силе для нужд немецкой армии, и работа стала разнообразнее. Дневной рацион в таком лагере состоял из ломтика хлеба и миски супа, приготовленного из вики, выращивавшейся на корм скоту и имевшей вкус наперченного кипятка[161]. Перспектива попасть в рабство трудового лагеря приводила в ужас еврейскую молодежь.
Несмотря на полную разруху в стране, почтовая связь продолжала действовать, и однажды пришло письмо. Дрожащими руками Реня развернула его и узнала, что Аарон жив. Но ужас его жизни потряс ее: молодые люди спали в хлеву для скота на соломе, которую им никогда не меняли; работали от рассвета до заката, голодали и замерзали, питались дикими ягодами и сорняками, которые удавалось сорвать. Их ежедневно избивали – многих после этого товарищи несли «домой» на плечах, – а вечером заставляли заниматься гимнастикой, и тех, кто был не в состоянии делать упражнения, расстреливали. Вши въедались в плоть. Умывальников не было. Туалетов тоже. Вонь стояла чудовищная. А потом пришла дизентерия. Отдавая себе отчет в том, что дни их сочтены, некоторые парни бежали; в своей приметной одежде посреди зимней стужи они вынуждены были обходить города стороной и пробираться через поля и леса. Гестаповцы преследовали сбежавших и в назидание истязали оставшихся.
Реня немедленно послала брату посылку: одежду с зашитыми в подкладку деньгами, чтобы Аарон мог купить билет домой, если ему удастся сбежать. Каждый день она наблюдала за возвращавшимися домой беглецами. Смотреть на них было больно: кожа да кости, все тела покрыты язвами и сыпью, одежда кишела вшами, руки и ноги распухли. Юноши стали похожи на немощных стариков. Но где же Аарон?
Сколько евреев были угнаны в неизвестность! «У кого-то отец, у кого-то брат, сестра или мать, – писала Реня. – Каждая семья недосчитывалась одного из своих членов».
Но все познается в сравнении. Вскоре Реня узнала, что «недосчитаться одного члена семьи» – это еще хорошо. Удачей можно было считать, даже если от семьи оставался в живых только один человек.
Реня понимала, что свою удачу она должна ковать сама.
Однажды вечером, когда над хлипкими крышами гетто уже сгущались сумерки, пришло распоряжение. Каждое послание, каждая маленькая записочка таили в себе потенциальную угрозу того, что жизнь может измениться навсегда, что хилое подобие уюта, которое удалось создать, чтобы как-то выжить, будет сметено. На сей раз Кукелкам[162], вместе с 399 самыми богатыми семьями гетто, было велено покинуть город. К полуночи.
Реня и раньше видела, как богатые люди пытались откупиться от выполнения тех или иных распоряжений, давать взятки в юденрате, чтобы вместо них послали на принудительные работы других, или нанимать кого-нибудь, кто согласился бы занять их место. Люди пытались справляться с бедами как умели, играя по правилам, к которым привыкли, – только теперь игра шла безо всяких правил. Богатых уважали только другие евреи, немцам было на них наплевать. Самые богатые семьи пытались откупиться и от этой депортации, но юденратские сундуки уже были полны доверху прежними взятками, напротив, каждой богатой семье выдали по пятьдесят злотых на дорожные расходы.
Кукелки лихорадочно взвалили свои пожитки на сани, и отправились в ночь. В Водзиславе, где их выбросили, стоял мороз. Реня поняла, что это было частью немецкого плана: перебрасывать евреев из одного города в другой безо всякой причины – просто чтобы позорить и подавлять их дух. Дрожа, Реня поплотнее запахнула пальто (слава богу, что оно у нее еще было) и беспомощно наблюдала, как впавшие в истерику матери смотрят на своих синеющих от холода младенцев. Водзиславские евреи впускали матерей с полумертвыми детьми в свои овчарни, которые хоть немного защищали их от воющего ветра.
В конце концов всех евреев согнали в промерзшую синагогу с обледеневшими стенами и накормили супом из общественной столовой. Некогда самые богатые и влиятельные люди своей общины, теперь они смирились с тем, что в новых условиях есть только одна важная задача – выжить. «Немцы добились того, что сердца евреев ожесточились, – писала Реня, чувствуя, как твердеет стержень ее собственного характера. – Теперь каждый был только сам за себя и готов вырвать кусок изо рта собрата»[163]. Как заметил один наблюдатель по поводу очерствения душ, происходившего в Варшавском гетто: «Если кто-то видел мертвеца на улице, первым делом он снимал с него обувь»[164].
Как и во всех гетто, распоряжения становились все более варварскими.
«Немцы придумывали все новые способы умерщвлять евреев», – писала Реня. Можно ли было почувствовать себя еще более затерроризированными? Неким образом, несмотря на все, что уже было пережито, шок никогда не становился слабее. С каждым садистским нововведением Реня чувствовала себя все более загнанной, все глубже пронизывало ее ощущение безграничности зла, неисчислимости способов насилия, на которые способны убийцы. «Бывало, ночью приезжал автобус, набитый упившимися до чертиков гестаповцами». Они оглашали список из тридцати человек, выводили из домов поименованных в нем мужчин, женщин и детей, избивали и расстреливали их. Реня слышала душераздирающие крики и выстрелы, а утром видела тела, распростертые на улицах, сине-черные от порки. Невыносимые стенания родственников рвали Рене сердце. Она представляла себе, что в следующий раз это может оказаться кто-то из ее близких. После таких набегов общине требовалось много дней, чтобы успокоиться. Кто составлял эти списки? Кого из окружения следовало опасаться? Как не оказаться на плохой стороне? Люди боялись даже разговаривать.
Вот так евреи в гетто чувствовали себя в условиях тотальной оккупации. Их территория, их шкура, даже их мысли были под угрозой. Все, что они делали или говорили, – будь то малейшее телодвижение или намерение – могло закончиться расстрелом для них самих и для всей их семьи. Каждый шаг их физического и духовного существования находился под постоянным надзором. «Никто не мог вздохнуть, кашлянуть или заплакать без того, чтобы его не услышали»[165], – рассказывала молодая узница гетто. Кому можно доверять? Кто тебя подслушивает? Чтобы откровенно поговорить со старым другом, нужно было заранее найти место встречи, потом отправиться туда так, словно идешь по каким-то домашним делам. Польские евреи боялись, что даже во сне могут чем-то выдать себя.
Иногда гестаповцы являлись в гетто ночью и просто расстреливали людей. В одну такую ночь были расстреляны все члены юденрата со всеми их домочадцами. Другой памятной ночью прибыл автобус, набитый гестаповцами, они выгнали евреев на улицу в ночных рубашках и заставили бегать босиком вокруг заваленной снегом площади, погоняя их резиновыми дубинками. Они могли уложить всех на снег на полчаса, или заставить хлестать друг друга кнутами, или пустить по лежащим телам военную машину. Они поливали живых людей водой на морозе, приказывая стоять по стойке «смирно». «Ты никогда не знал, проснешься ли живым на следующее утро» – такова была новая жизненная реальность Рени.