Служил дом Сорокина «политическим убежищем» и в последующие месяцы.

Но рисковал Антон Семенович головой не только за укрывательство большевиков и «сочувствующих», но и за многочисленные свои дерзкие публичные выступления, в которых он старался скомпрометировать власть Колчака.

Они начались еще до провозглашения адмирала «Верховым правителем». Тогда в кабаре Балиева Сорокин прочел свой рассказ «Тартарапь-корабль» — о смертельной схватке за золото на тонущем судне. Публике, забравшейся к Балиеву, чтобы забыться от ужасов жизни, рассказ не понравился. Видимо, слушатели уловили в содержании рассказа нечто близкое с их омским чемоданным бытом. Сорокина пытались заставить замолчать, какой-то офицер стрелял в потолок, наконец выключили электричество. Антон Семенович достал из кармана свою свечу и дочитал рассказ при ее свете.

Когда свет включили снова, Сорокина неожиданно пригласили к столику, за которым сидел со своими сподвижниками, завтрашними министрами, Колчак. Адмирал тогда кроме нагайки пытался еще пользоваться и пряником и слегка заигрывал с интеллигенцией. Колчак расспрашивал Антона Семеновича о сибирской литературе, угощал шампанским. В ответ непьющий Сорокин предложил тост за то, чтобы адмирал скорее покинул степной Омск и очутился среди своей стихии — моря.

Тост был встречен дружным молчанием. Впервые встретившись с Сорокиным, колчаковцы не поняли точно, является ли его пожелание наивностью или дерзостью.

Потом у них, конечно, никаких сомнений — в подобных случаях не оставалось.

В конце жизни Сорокин писал (и не дописал) краткие мемуары «33 скандала Колчаку», в которых пытался разъяснить философию, стратегию и тактику своего общественного поведения во время «адмиральского часа». «То, что я делал, прошло малозамеченным, но если бы я действовал против Колчака пулеметами и пушками, сделал бы меньше, чем своими скандалами, — утверждал он. — Антон Сорокин — шут, Антон Сорокин — маньяк, это броня Антона Сорокина, под этими защитными масками Антон Сорокин сумел так дискредитировать власть Колчака, что учесть последствия скандалов совершенно не представляется возможным. В устройстве общественных скандалов Антона Сорокина можно считать специалистом, и, выступая со скандалами против Колчака, Антон Сорокин чувствовал себя хорошим фокусником, жонглером слова».

В этом объяснении есть некоторое противоречие: Сорокин признает, что его скандалы, в общем, прошли малозамеченными, но в то же время заявляет, что они так дискредитировали колчаковщину, что даже невозможно учесть все их последствия. Конечно, это скорее из области желаемого, чем действительного. Несомненно, винтовки сибирских партизан беспокоили колчаковцев во много раз больше, чем сорокинские выходки (хотя так же несомненно, что эти выходки их все-таки весьма раздражали). Разумный человек, Антон Сорокин, надо думать, понимал: укусы его скандалов для врага отнюдь не смертельны, и, если все взвесить на весах здравого смысла, вряд ли стоит из-за них ежедневно рисковать головой.

Но в трагическом балагане колчаковского Омска Сорокин не мог поступить так, как этого требовали здравый смысл и благоразумие.

Ему не позволяла так поступать писательская совесть.

Среди писателей, которые по тем или иным причинам оказались в адмиральской столице, были люди с очень громкими именами, всероссийски шумевшими до и потом. Но достоинство русского писателя в ту трудную пору поддержали не они, а «паяц» Антон Сорокин. В этом, пожалуй, и состоит главное значение сорокинских скандалов всесильному «Верховному правителю России».

Его свечу не задул ледяной ветер. Светила она не так ярко, но это был живой свет среди угрюмой тьмы.

Что, собственно, делал Сорокин? Да старался превратить в фарс любое «общественное начинание» колчаковского правительства и интервентских властей. Объявлялись, скажем, «вечера сближения славян» — Сорокин приводил на них бесновавшихся сектантов. Проходил съезд священников, где попов призывали брать в руки оружие и идти защищать святые мощи, над которыми надругаются большевики, — Сорокин заводил дискуссию и предлагал оригинальное объяснение, почему при вскрытии «святых мощей» (в целях антирелигиозной пропаганды оно в те годы часто проводилось в Советской России) «находят вату, дамские чулки и прочую рухлядь»: оказывается, умершие аскеты-бессребренники посмертно обиделись на церковь, которая стала торговать их памятью, «и от обиды решили превратиться в самые разнообразные вещи, как, например, в дамские чулки».

Далеко не все «шутки» Сорокина были остроумны и отличались тонким вкусом. Но он ведь меньше всего и думал об остроумии и вкусе…

Антон Семенович в «подражание» Колчаку объявил себя диктатором над писателями и выпустил собственные деньги, на которых значилось: «Денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина. Подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки — принудительным чтением рассказов Антона Сорокина». Кое-кто из получивших от диктатора «шестой державы» новые дензнаки, успешно расплачивался ими с извозчиками.

Он потребовал освободить больных из сумасшедшего дома: «Вся Сибирь сошла с ума, и нет никакой цели в сумасшедшей Сибири держать сумасшедших в особых домах. Мания небывалая: боязнь всего красного. Стоит пронести по улице красный флаг — моментально затрещат револьверы. Мания украшения себя побрякушками, которые называются орденами, имеется и мания преследования всех, кто называется рабочими».

Американская миссия попробовала использовать его для распространения своего бюллетеня «Дружеские речи» (американские империалисты и тогда уже были мастерами лицемерия). Сорокин разбросал по улицам тысячу экземпляров бюллетеня, предварительно, однако, заклеив почти всю площадь газетного листа своими портретами.

Сорокина не один раз задерживали, таскали то в комендатуру, то в «Осведверх», но всегда, подержав и допросив, выпускали. Играло, видимо, роль и то, что Антон Сорокин получил от японского представителя Танаки, заинтересовавшегося сорокинской графикой, «охранную грамоту», где говорилось: «Дано сие Антону Сорокину в том, что он, как писатель и художник, стоящий вне политики и держащий самый строгий нейтралитет, находится под охраной японской миссии». Сказывалось, несомненно, и то, что в доме на Лермонтовской изредка бывал и сам адмирал.

Обратимся еще раз к очерку Вс. Иванова «Антон Сорокин». Всеволод Вячеславович вспоминает в нем об одном из вечеров в квартире Сорокина.