И внезапно, словно его хлестнули крапивой по голому телу, Федор взрывается обозленно-мстительным выговором Тихону:
— Из-за тебя все, чалдон непропеченный! Нельзя, нельзя… Давно бы уж дома сидели, как жуки, а теперь как прикажешь быть?! Тоже мне ударник таковский, передовик лесхозовский! Тьфу!
Но Тихон и ухом не ведет, лишь отвечает со смехом:
— Ничего, Федюнь, любезный ты мой пенек, еще и поработаем малость, подышим озончиком, секирами точеными помашем…
— Ну и чурбан! И как с тобой Ольга ладит с таким пентюхом?
— А как же Глашка с тобою уживатся?
— Со мной любая баба уживется.
— Ой ли!..
— Вот тебе и ой ли, отец примерного семейства…
Эти слова почему-то задевают Тихона, и он предупреждающе-серьезно останавливает разошедшегося напарника:
— Но, но, полегше, полегше, друг запечный, не надо кусаться… Я сам ох какой зубастый!
Федор умолкает и сопит носом так, словно на него взвалили тяжкую-претяжкую ношу.
Грозовой ливень короток. Уносятся тучи, надтихает ветер, проглядывает солнышко сквозь прогалины послегрозовых облаков, и опять начинают петь, щелкать и свиристеть разные пташки, и большие, и малые. Обмытая и позеленевшая тайга сверкает целой радугой красок. А как упоителен, как душист и целебен этот дивный лесной воздух! Нет, невозможно надышаться таким воздухом.
Тихон выбирается из шалаша первым, выпрямляется, оглядывает повеселевшую вокруг природу и бормочет как бы в раздумье: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. И так было, и так будет».
Федор тоже вылезает следом за Тихоном, слышит его бормотание, глядит на его прямую спину и в недоумении пожимает плечами; и вдруг, будто вспомнив что-то самое наиважнейшее, со всех ног кидается к мотоциклу.
А Тихон, усмехаясь, не спеша направляется к мокрому жеребчику.
Возвращаются они с работы опять-таки порознь. Вот уж где торопится Федор! Тут он меняется прямо на глазах, куда и вялость его девается, и ворчливость, и недовольство… Он оживает душой и телом, он отработал положенное, теперь прочь от него все — он сам по себе.
Гордо усевшись на трещащий мотоцикл, Федор дает газ и через минуту-другую мчится по дороге, только фонтаны мутно-грязноватой воды разлетаются по сторонам от колес.
Тихон только удивляется такой мгновенной перемене Федора и не может понять двойственности его натуры. Не понимает и часто размышляет об этом, и чем больше вдумывается во все эти «психические» тонкости, тем непонятнее и запутаннее представляется ему жизнь людей. Как же они подчас умудряются калечить свое собственное существование, как ухищряются впутывать себя и своих близких в самые мелочные, неприглядные делишки! Оттого иной раз и наваливается на Тихона смутная тоска и давит его, и долго-долго потом раздумывает он о многогрешном роде человеческом…
Но сегодня у Тихона настроение такое же благостное, как радостны и необычайно свежи и ярки все краски мокрых деревьев и цветов и предвечернего неба. Он неспешно едет на изредка всхрапывающем Соколе, мурлычет какой-то вольный мотив, придуманный им самим, с нежностью думает об Ольге, о своих дочках и чувствует, как они все одинаково дороги ему, и кто бы он был без них — никто, никчемный себялюбец; но к Ольге у него особые чувства, все такие же, как в дни их молодости, и ему приятно и радостно сознавать, что чувства эти ничуть не тускнеют.