— На своем бы ты и рубаху исподнюю снял…

— Будя, будя, не учи, слыхали.

— Не учу, а правду говорю, пенек.

— Ишь правдист какой! Твоя правда стоит три копейки…

— Умен ты больно, как тебя послухать… Только не в ту сторону умишко твой повернут…

— А мне плевать!

— Во-во, любезный ты мой напарничек, это ты верно брякнул: плевал ты на все…

— Чего ты приколупался до меня, как пьяный до столба?

— Потому что ты и есть столб телеграфный, гудишь только, и ничем тебя не проймешь…

Так они идут потиху и беззлобно перебраниваются, пока не выходят на открытую светлую поляну, где стоит мотоцикл и пасется Сокол, позванивая медным колокольчиком, подвешенным у него на шее. Тут и вовсе хорошо: гуляет ветер, пригибая лесные травы и цветы к самой земле, ни гнуса, ни комара, тут вольнее дышится и людям и животному, и жеребчик щиплет и щиплет, не отрываясь и выбирая травку по вкусу.

Тихон и Федор располагаются в облюбованном месте и почему-то медлят с обедом; оба облегченно напеременку вздыхают, блаженствуют, поглядывают на небо в тучах и сосредоточенно молчат. Федор закуривает; зелье это он употребляет редко, да и то по-особенному: в длинный, самодельно-самоцветный мундштук вставляет сигарету с фильтром и, прикурив, делает коротенькие затяжки, будто боится табачного дыма; чмок-чмок и тут же пуф-ф синеватый клубочек изо рта, чмок-чмок и пуф-ф… Вроде бы балуется.

А Тихону невмоготу, так хочется затянуться, что аж нутро все сосет, но он, сглатывая слюну, перебарывает себя и берется поскорее за еду; наливает в крышку термоса холодной окрошки и поспешно хлебает, чтобы унять это внутреннее проклятое сосанье.

Занятые едой, они почти не разговаривают. Федор ест окорок домашнего копчения, жует медленно, продлевая чисто гурманское удовольствие от процесса еды. Потом они угощают один другого, пробуют разные кушанья и, насытившись, разваливаются на примятой траве. Тайга уже наполняется сплошным гулом, уже ветер обламывает кое-где мелкие сухие ветки с деревьев, кругом потрескивает, пугливо перелетают птицы через поляну; и людям становится беспокойно.

— Мо-быть, умотаем по домам? — предлагает Федор, лежа на боку и подпирая рукой голову в пляжной кепочке.

— Нельзя. Рабочее время. Если польет — перекантуемся в шалашике, — отвечает Тихон и кивает в сторону, где в чаще виднеется сооружение из подсохше-порыжевшего лапника и хворостин.

Он лежит на спине и задумчиво глядит в вышину, на качающиеся верхушки трех гигантов-кедров, которые величественнее остальных своих собратьев, растущих поодаль, вразброс; и подобно этим высоким кедрам-красавцам и думы у Тихона тоже какие-то высшие, неземные, но очень понятные ему и близкие.

— А если ударит гроза? — не унимается Федор, опасливо поглядывая на зловещую синь наползающих туч.

— Перебудем в шалашике.

— Зарядил: шалаш, шалаш! — вдруг вскидывается Федор с остервенением. — Даже по технике безопасности не положено находиться в грозу близ деревьев! Понял ты, чурбан?!

— Ну и намыливайся, я ж не привязал тебя, как Сокола. Садись на своего быстроногого оленя и дуй.