Кешка выронил кружку из рук. Остатки воды вылились на одеяло. Мужик хотел лечь, но не удержался, мешком упал на бок. Застонал жалобно, по-стариковски.

— Не ной! Курва! — сорвалось злое.

— Помираю я, земляк. Кончаюсь. Прости меня, — донеслось до слуха Димки тихое.

Шилов хотел уйти подальше от Кешки, как от греха. Неудержимо зачесались кулаки. И с языка готово было сорваться злое, черное проклятье.

— Меня судьба наказала. И за тебя, — лепетал Кешка, глядя на Димку глазами, полными слез и мольбы.

— Паскуда ты вонючая, — сорвалось в ответ.

— Не ругай, помираю, — с трудом говорил Кешка.

— Твой кент? — подошли фартовые.

Димка смутился. Подавился правдой. Об уходящем, как и о мертвом, плохо не говорят, свело скулы Шилову, и он процедил сквозь зубы.

— Земляк мой. С одной деревни…

— Эй, санитар! Врача волоки, паскуда! Тут фрайер загибается! — закричал кто-то из фартовых во двор.

А вскоре в больничку влетел доктор. Подсел к Кешке. Осмотрел его, прослушал. Сделал укол. И сказал уверенно:

— Кризис. Его надо пересилить. Если к утру температура не поднимется — будет жить.

Кешка слушал и не слышал. Казалось, он давно простился с жизнью и равнодушен к словам врача.

Он смотрел в потолок отрешенными глазами, будто искал там ответ на один-единственный, самый главный вопрос: зачем ему была дана жизнь?

Желтый заострившийся подбородок Кешки дрожал мелко. Словно больших усилий стоило человеку сдержать слова и рыдания. Но мужику, пусть и слабому, больному, нельзя распускаться.

— Тебе скоро домой? — спросил Димку внезапно.

Шилов утвердительно кивнул головой.

— Моим привет передай. Скажи, что я любил их. И ребенка. Даже не знаю, кто у меня родился. Сын иль дочь… Теперь все равно. Пусть не ждут меня…

И Димке вдруг стало жаль полудурка. Жаль, как малую теплинку своей деревни, как кровинку ее.