Девка немного успокоилась. И, согласившись, вернулась к столу попить чаю вместе со всеми. Только Русалка не села к столу. Она легла на кровать, отвернулась спиной к бабам.
Тонька вскоре забыла о ней.
Душой чаепития стала лохматая, как копна, Надька. Она, несмотря на свою худобу, оказалась на редкость веселой, компанейской бабой, умело шутила, подтрунивала над женщинами, никого всерьез не высмеивая, не обижая.
— Помнишь, Дуська, как я ревела, когда меня сюда привезли? Обещали — в деревню. А прислали — сюда. Я чуть не свихнулась на первых днях. Ни тебе — общества, ни единого мужика. Ну, хоть бы какого плюгавенького, завалящего подкинули. Пусть заморыша. Так нет! Охранницы, и те — бабы. Видно, не за доброе их сюда приставили. Ведь и они вместе с нами, считай, сроки тянут. А я к такому непривычная. Веселье любила, танцы до упаду. Песни. А в клетке — голос пропадать начал. Но тут бабы пошутили. И угостили чифирком. Я его отродясь не пробовала. Ну и захорошела. Уж не помню, как я охранницу за мужика приняла. Клеиться к ней стала с кайфа. Обещала ночку жаркую, по старой памяти. Даже лапать полезла, как мне потом рассказывали. Она — дура, обалдела. Знать, никогда не была под балдой. Да как щупнет мне в ухо. Я от нее долго кувыркалась. До самого карцера — целый месяц хотела морить. А я там, вместо того чтоб ругаться, песни наши пела. Блатные. Охранница, слушая меня, со смеху уссывалась. И вместо месяца на третий день выпустила. Я к чему это рассказываю, слышишь, Тонь, что ко всему и всем приноравливаться нужно, что толку права качать? Не навязывай своего. Живи в стае — своей. А коль останешься одиночкой, тебе ж хуже.
— Это верняк. Тут до тебя была такая. Ксенья из Ленинграда. Интеллигентка. Все корчила с себя знаменитость. Мол, историк она. Ну и что? С добавочным сроком увезли ее в зону на север…
— А за что ей срок добавили? — насторожилась Тонька.
— О политике трепалась. Охранница и подслушала.
— Да не охранница! Не бреши! Застучали ее. А кто — промолчим, — отозвалась Русалка.
Тоньке не по себе стало. Оглядела баб притихших пристыженно. И сказала тихо:
— Выходит, расправились с нею. Отделались. Убрали, наказали по-своему?
— Ты чего там завелась? Кто ее обидел? Мы эту Ксюху больше всех от стукачек берегли. Но она, дура, не умела говорить тихо. Привыкла со студентами горло драть в аудиториях. И у нас орала, как с трибуны. Мол, Ленин свою политическую карьеру начал с отстрела своих противников. Так с того времени и повелось — всюду врагов ищут. Начало такое положено. Вот и погорела… А тут по политической статье никого нет. Все по бытовым. На строй не в обиде…
— А тебя за что посадили? — спросила Тонька Русалку.
Лидка даже вскочила, возмутившись.
— Меня не посадили! Временно изолировали от общества! Секи! Есть разница? И то — пять зим дали.
— А за что? — не унималась девка.
— В газетном киоске она работала. Ну и попухла на постоянном клиенте, какой у нее «Правду» всегда покупал. Не оказалось у нее той газеты как-то. Распродала, не вспомнила о старике. Когда он пришел, вякнула дурное, мол, от правды одна кривда осталась. Едино, там читать нечего. Одна брехня. Бери другие газеты. Они все на одно лицо. Только названья разные. Ну, а старик вонять начал. Подай ему «Правду», и все тут. Ну, хоть роди. Лидка его и послала! За правдой. Да так обложила, что все покупатели со смеху на ногах не устояли. Всю биографию его вспомнила в цветном изображении. Старик стоял как усрался, — смеялась Надька.
— Это верняк! Уж я его отделала, плесень болотную! А наутро меня взяли. Оказался старик зловредным. За оскорбление его личности меня изолировали. Бытовая матершина — вот что мне приклеили. Но выйду, найду того сморчка. И выскажу ему, гаду, все, что о нем думаю. Но уже без свидетелей, чтоб никто подтвердить не смог, — пообещала поумневшая Русалка. А он прокоптит эти пять лет?
Этот вонючка еще меня переживет. Все зловредные долго не подыхают.
— Не скажи! Верка не зажилась, — усмехнулась Надька.
И Лариса, самая спокойная из всех, глянув на Тоньку, пояснила: