Тоньку измолотили в тот день до потери сознания. Варька долго терпела боль молча. Но тоже не выдержала. И, ухватив резиновую дубинку, какой ее били по груди, вмиг оказалась перед следователем. И не успел тот ничего сообразить, огрела его со всей силы так, что он вмиг под стол свалился без памяти, и бросилась на своих мучителей.

С губ девчонки клочьями пошла пена, глаза помутились, перекосило лицо. Она ничего не чувствовала, не слышала, а махала дубинкой по головам, лицам, рукам, плечам, везде, где успевала и доставала.

Ее пытались сшибить с ног. Но девка, словно железная пружина, не падала, не оступалась, не чуяла боли и гоняла по кабинету своих мучителей, забрызгивая их кровью пол и стены, стол и табуретки. Она орала так несвязно и дико, что охрана боялась сунуться в кабинет, понимая: случилось страшное. Девчонка сошла с ума, не выдержав унижений и пыток.

Вечером их обеих увезли в психушку, понимая, что судить Варьку нельзя. А Тонька — недалека от ее состояния.

На Варьку натянули смирительную рубаху, едва ее выволокли из машины санитары. Тоньку погнали следом за нею кулаками. Вскоре обеих привязали к койкам, ввинченным в пол. И санитары, заголив девок до шеи, недолго рассматривали их, щупая, тиская, хохоча на все голоса.

— Необъезженные кобылки, свежие! Кажись, целки! Грех не ломануть! — пускал слюни кривой плюгавый мужик, щипая Варьку за грудь. Та несла грязное, безумное.

— Погоди, дура! Вот огуляем тебя, вмиг малахольность сгинет. Как рукой сымет ее. Не ты первая… Скольких мы пропустили скрозь себя и мозги на место вскакивали. Тебя не отпустим без того, — расстегивал штаны. И, похлопывая Варьку по заднице, потребовал: — А ну, поворотись на спину, лярва безмозглая!

Варька повернулась. Но едва ее ноги освободили от веревок, ударила мужика в пах, хохоча дико, громко. Тот ноем зашелся, согнулся в три погибели. Варьку двое здоровенных санитаров скрутили в тугой узел. Связали веревками так, что не только повернуться, дышать стало невозможно.

На ногах, боках кожа лопнула. Кровь потекла на веревки. На Тоньку насели двое. Мяли упругое тело. Пытались пристроиться хоть как-то. Поняли, девку заполучи-ли, хотелось воспользоваться. То на колени пытались поставить, то к стене поворачивали, девка изворачивалась, упрямилась. А изловчившись, укусила самого настырного за плечо. И избитую, ее, как и Варьку, оставили в покое. Но на время.

Вечером следующего дня их развязали. Хмурый чело-век в черном халате принес им ужин. Едва девчонки поели, санитар забрал миски и тут же ушел, не закрыв за собою дверь.

Тонька выглянула в коридор. По нему неспешно ходи-ми женщины всяких возрастов. Иные, сбившись по трое, пятеро, говорили о чем-то.

Тонька вышла. Робко подсела к говорившим. Те вмиг заметили.

— Чего тебя сюда привезли? — спросили участливо.

И девушка рассказала все. О беде. О пытках. О Варьке и санитарах.

— Молчи. Прикинься дурой. Иначе сгноят на Колыме.

Иль прикончат по пути, — посоветовала седая женщина с худым, умным лицом.

— А разве так лучше? Санитары, как кобели лезут. Уж пусть сдохну, чем так жить, — заплакала Тонька.

— Многие через это прошли. Терпите. Бывает и хуже. Там вовсе невмоготу, — услышала Тонька за спиной и увидела худенькую девчушку-подростка. — Вас трое… Меня пятеро силовали. Никто не вступился. Знали, помешай им, убьют в подвале. Иль повесят… А потом скажут, что сама на себя руки наложила. И такое случалось здесь, — продолжила шепотом.

— Ты-то за что сюда? — спросила Тоня.

— За яблоки. Набрала в сумку десяток падалиц. Домой несла. А на меня донесли. Комсомольцы. Они яблоки собирали в ящики и грузили в машину. Увидели меня… И все. Били в тюрьме неделю. Пока кровь перестала останавливаться. Сюда привезли.