Через некоторое время к врачу повели Гошу. По его описанию, ему попался другой врач. Методы диагностирования в С. Петербургской судмедэкспертиэе у всех врачей одинаковые. У всех, по-видимому, был один учитель, который в свою очередь учился у учеников Сталина. Гоша поведал:

— На мине кричали, обещали заколоть какими-то мажептилом и галаперидолом… Я такой дурак еще не видел… Еще немного — дал бы ей по башка.

— Вот тогда бы больным наверняка признали и поместили в бессрочку, — сказал я. — Ты знаешь, что такое бессрочка?

Гоша внимательно на меня посмотрел и сплюнул прямо на пол. Я понял: что такое бессрочка, он знал.

В тот же день, к вечеру, меня перевели в одноместную камеру № 4. Это обстоятельство повергло меня в немалое уныние. Еду приносили в синтетических мисках, питье — в эмалированных кружках. Поскольку в свободной жизни я немного гурман, попадая в условия неволи, к пище отношусь однозначно: есть, чтобы не умереть. Хвалить тюремную пищу — в моем понимании — это проявление убожества. В тюрьме есть множество людей, которые о качестве пищи судят по ее количеству:

— О-о-о-о-о, чем не жизнь! Кормят хорошо.

Или:

— Вот бы попасть в больничку… там жри, сколько хочешь, компот дают!

Ну что на это можно сказать, кроме одного: «несчастный народ, убогие нравы».

Эмалированная миска доверху наполнена картофельным месивом вперемешку с нитями консервированной тушенки. Тушенка — обман зрения, не более. На первое — щи из капусты. Много жидкости, много капусты. И еще компот из сухофруктов. Медсестра в недоумении:

— Плохо кушаешь… почему? Сюда ваш брат мечтает попасть, а ты что-то…

Компот выпит. Ставлю кружку во что-то наподобие ниши в монашеской келье и закуриваю. «Третий день в одиночестве. Что ждет меня дальше?»

Газеты и книги в камеру не дают. Лежу на койке и смотрю на безучастную электрическую лампочку, источающую могильное освещение. Этот свет — назойливый и вечный. Набрасываю на глаза полотенце, пытаюсь уснуть.

Раздается щелчок, потом скрип. Камера открывается, входят двое санитаров и прапорщик.

— А ну-ка, давай сюда полотенце. Не хватало нам еще за тебя отвечать.

Вот оно что… Боятся, что я покончу с собой. Но ведь я не вставал, не готовил петлю, обычное приспособление человека, которому мешает уснуть электрический свет. «Господи, до чего перестраховщики и дуболомы!»

Они уходят. Я снимаю с тела рубашку, складываю и опять покрываю глаза. Дверь опять открывается, входят те же.

— Ну, парень, мы так не договаривались… Пойдешь с нами. Они хватают меня под руки.

— Да вы что, окабанели?!! — кричу я и пытаюсь освободить руки. — Чего пристали?!

— Пой-де-шь!.. — заламывают руки и тащат из камеры. — Мы же тебе добра желаем.