— Прими же в рай этого человека, он верно служил тебе на земле, о всевышний!

Закрыв коран, мулла тяжело поднялся. Искоса поглядывая на умирающего, он топтался на месте, чего-то выжидая. Абукаир молча смотрел в небо. Наконец мулла сказал то, что его волновало:

— Правоверный мусульманин до последнего своего вздоха думает только о боге. Ты, Абукаир аль-Хорезми, многое сделал во имя Аллаха, и все это зачтется. Сделай же и последнее добро… Уходя отсюда, преследуемый неверными, Джунаид-хан не смог увезти всех своих богатств. Часть сокровищ он спрятал в пустыне. Это известно мне от правоверных, которых нет уже на земле. Сокровища искали, но не нашли. Кто искал, тот не вернулся… Никто не знает, где они спрятаны, только ты один знаешь, Абукаир аль-Хорезми. Скажи мне о них перед своей кончиной. Пусть эти богатства пойдут на украшение мечетей, на укрепление мусульманской веры, которая — видит и печалится Аллах — ослабла в людях. Сделай же последнее добро, Абукаир аль-Хорезми, и верь — о тебе будут молиться во всех мечетях, имя твое будет свято.

Мулла наклонился, настороженно приставил руку к мясистому уху, готовый уловить даже самый слабый шепот умирающего. Абукаир аль-Хорезми прикрыл глаза, слабо развел руками:

— У меня ничего нет. Я… ничего не знаю.

Нахмурившись, мулла отвернулся. Он был так раздосадован, что, уходя, забыл нагнуться в низкой двери юрты и ударился головой — салле сбилось.

Умирающий, проводив взглядом муллу, облегченно вздохнул.

В юрту вошла старуха, сгорбившаяся, в белом платке, опущенном до самых глаз; платок туго обтягивал лоб, сзади свободно падая на спину.

— Позови… моего сына, — тихо попросил умирающий.

Старуха, пятясь, удалилась. Скоро в юрту быстрым шагом вошел молодой человек в новом светло-сером костюме. У него было смуглое лицо с правильным мягким овалом, густые вьющиеся волосы — он совсем не походил на коренного жителя степей. Глаза из-под густых черных бровей смотрели открыто и прямо.

— Подойди ближе, Алибек, — при виде сына голос отца окреп; повернув голову, он внимательно осмотрел юношу, который, подтянув брюки на коленях, осторожно присел на кошму. — Так ты учишься?

— Да, отец.

— Где же ты учишься? В медресе[4]?

— Нет, в институте.

— А, понимаю, — кивнул головой отец. — Медресе нет, есть институт. И кем же ты будешь? Мугалимом[5]?

— Да, буду преподавать историю.

— Не надо столько учиться, чтобы стать мугалимом. Тебе уже двадцать пять лет, а ты все учишься.

— Была война, отец…

— И ты воевал?

— Нет, я работал на железной дороге.