— Дедом, — улыбнулся сержант Куликов,
— А как его по имени-то, по батюшке зовут?
— Николай Иванович.
— Ну что же, это, пожалуй, мысль, — оживился Евгений Иванович.
Полковник Белов нажал на клавишу коммутатора, сказал в трубку:
— Попросите ко мне подполковника Соколова.
Вошел подполковник Соколов, принес с собой как-будто вешний зеленый шум — настолько свежий он был, моложавый, упругий. Первым заговорил:
— Значит, так! — Подполковник Соколов смотрел прямым немигающим взором на своего начальника, напруживал щеки, брови и лоб. И на Шухова он тоже смотрел, Шухов попадал в широкий сектор его обзора. — Мы беседовали с Евгением Ивановичем перед тем, как отправить его на границу, поинтересовались его творческими планами — и постарались, насколько это возможно в наших условиях, окружить ого вниманием и заботой. Нам все известно, Евгений Иванович, мы следили за каждым вашим шагом. — Подполковник Соколов поворотился всем корпусом к Шухову. Лицо его выражало борение двух начал: лукавства и строгости. — Задача вами выполнена, по нашему мнению, успешно. Спасибо вам за содержательные беседы с воинами. Нам известно также, что на одной из застав вы помогли оформить Ленинскую комнату — и за это спасибо... Ну, а что касается ваших личных творческих планов, смогли вы что-нибудь на заставах почерпнуть или нет — и тут уж не нам судить. Если у вас есть какие-нибудь претензии к нам, мы внимательно выслушаем — я как начальник политотдела и вот Николай Иванович, полковник Белов...
— А ты знаешь, — сказал начальник, — что Евгений Иванович — наш ветеран? Вот какой человек к нам приехал... В этих местах он воевал в первое утро войны, а его друг, писатель Лискевич, погиб здесь... Там, где теперь застава Евстигнеева. Ну как же нам-то не знать? Я ведь книжки Лискевича в детстве читал. Мечтал о пограничной жизни...
Полковник Белов был помоложе Евгения Ивановича, но сразу же, с первого взгляда, как только Шухов вошел в его кабинет, установилась меж ними некая общность, что-то знали они друг о друге, помимо слов и своих должностей. Они были людьми одного — военного поколения. Говорить им было друг с другом легко. Когда встречались глазами, то улыбались. И пока подполковник Соколов говорил, они переглянулись как сообщники...
— Значит, так, — сказал подполковник Соколов, — до Евстигнеева машина не пройдет. — Строгость решительно взяла верх над лукавством на лице подполковника. — Только до разбитой сосны...
— На лошадке пусть едет, — сказал полковник Белов. — Ты посмотри на него — чем не кавалерист? Да и вообще, знаешь, старый конь борозды не испортит... Ничего. Пусть жирок растрясет. А то что же получается? Приехал человек, можно сказать, на могилу своего близкого друга, погибшего в бою, а мы его домой отправим несолоно хлебавши. Так негоже... В седле-то усидишь, Евгений Иванович?
Шухов закивал, весь засиял:
— Дело наше такое, Николай Иванович, надо держаться в седле. Если мы уж в седле не удержимся, — значит, пора в отставку... Я еще в армии был ездовым, знаю, с какой стороны к коню-то подойти...
— Значит, так, — сказал начальник политотдела, — до разбитой сосны Евгения Ивановича на машине свезут, а там, я с Евстигнеевым свяжусь, за ним коня вышлют. У Евстигнеева кони есть.
— Ну, с богом, Евгений Иванович! — поднялся полковник Белов. — А то что же, в самом деле, человеку витрину нашу показываем. Пусть понюхает настоящую пограничную жизнь.
Шухов вдел ногу в стремя и ловко вскинул себя в седло. Может быть, слишком ловко. Конь пошатнулся. Весу в Шухово накопилось под девяносто. Воины, приехавшие встретить гостя, усмехнулись. Воинов двое было, они держались заправскими кавалеристами, горячили коней.
Утвердясь в седле, первое, что почувствовал Шухов, это высоту. И еще движение воздуха, легкое дуновение ветра, запах леса: хвои и молодого березового листа. В машине машиной пахло, обзор ограничивала рамка окна. Верхом на коне Шухов увидел сразу весь лес — и отдельные елки, березы тоже увидел. Но, главное, ощутил живую, послушную ему силу, плоть, душу коня. Конь сначала шагом пошел, потом зарысил по тропе. Заекала конская селезенка, и этот звук, ощущение конского крупа, завлажневших боков и тряски отозвались во всем теле Евгения Ивановича сладостным воспоминанием о чем-то бывшем когда-то, о лучшем в жизни — о молодости. Вскоре он приноровился к коню, и конь, должно быть, приноровился к ездоку.
Когда лес раздался и засинело в проеме озеро и на озере острова — призрачные березовые гривки, когда послышался, то затихая, то накатывая, шум водопада, Шухов место узнал. Если бы на машине ехал, то, может быть, не узнал бы. А тут — услышал, почуял, припомнил: все это было когда-то — конь запрядал ушами, запахло дымом березовых дров, сойка перелетела с березы на елку, тряхнула ветку, скрипучим голосом сообщила лесу и долу о прибытии гостя.
Евгений Иванович поздоровался с лейтенантом, который встретил его, и попросил показать то место, где прежде стояла застава. Новую заставу выстроили в лесу, поодаль от озера. В сорок первом году застава находилась на самом берегу, не укрытая лесом. Зато и загорелась она в первый же час войны.