«И с чего же начать?» — гадал он.
Наконец, он встал с постели, надел тапки, банный халат, и сквозь ночной мрак отправился в гостиную. Он подумал, что сначала нальет себе немного апельсинового сока, а затем решит, что делать дальше. Он сел в отцовское кресло около телефона, чтобы заставить глаза привыкнуть к темноте. Он смотрел на телефон, думая обо всех звонках, адресованных его отцу глубокой ночью. Ему было интересно, что бы отец предпринял именно сейчас, если бы вдруг в эту минуту зазвонил телефон. И он захотел, чтобы телефон зазвонил именно сейчас, и чтобы этот звонок был адресован отцу.
Посмотрев на дверь, он заметил отца, стоящего за ней. В своем ночном халате он был похож на привидение.
— Что ты здесь делаешь, Дэнни? — прошептал он.
— Мне не спится, и я решил, что сяду в твое кресло, как и ты тысячи ночей.
— Не тысячи, Дэнни, — отец расхаживал по комнате. Его тапки глухо шаркали по полу. Затем он опустился на диван, стоящий напротив кресла, в котором сидел Дэнни. — Тебя что-то волнует, не дает тебе спать?
Он подумал о том, что когда они вдвоем с отцом оставались одни, то на самом деле они почти ни о чем не говорили — никогда. Как-то другой ночью, увидев отца, сидящего в кресле около телефона, он просто развернулся и ушел к себе в комнату. Почему-то безо всякой связи со всем этим он снова вспомнил слова Лоренса Хенсона: «Ты еще многое для себя откроешь…»
— Все в школе знают о том, что случилось в «Глобусе», — сказал он. — Один из них сказал: «И что в этом такого…». Я думаю…
— И что ты думаешь, Дэнни?
— Я думаю, что это может стать причиной неприятностей, таких как в Барлете или в других местах, где мы жили раньше.
Отец выглядел хрупко и уязвимо. Его лицо в ночном мраке показалось Дэнни еще более истощенным.
— И хуже всего, — продолжал Дэнни. — Это — то, что волнуюсь за себя, а не за тебя…
— Обо мне можешь не волноваться.
«Но я волнуюсь еще и за тебя», — но пока он еще не осмеливался сказать это отцу.
— Тебе шестнадцать, Дэнни, и ни о чем таком можешь не волноваться. Мы с матерью всегда старались защитить тебя от… — он не мог найти слово, его рука что-то выписывала в воздухе. — От окружающего мира, я думаю…
— Шестнадцать, папа. Тебе было шестнадцать, когда это случилось! Тебе тогда было столько, сколько мне сейчас, — он давно уже все знал и был уверен в своих словах. Он не знал, как он сможет все это преподнести. Все те дети погибли, но обвинения остались. Его отец все это прошел. Он выжил и выдержал. И все эти годы по сей день — «Без комментариев».
— Почему ты даже не говоришь об этом, Па? Не только со мной, но и с газетными и с телевизионными репортерами. Ты снимаешь трубку с телефона и слушаешь, читаешь письма и на них не отвечаешь. Почему?
Отец посмотрел на него и положил руки ему на колени, будто оперся, собираясь встать. Дэнни побоялся, что он снова постарается избежать разговора об этом, отправит его в постель, тем самым, закончив разговор.
Отец не встал, он наклонился так, что его лицо оказалось около лица Дэнни.
— Может быть, все эти годы я в чем-то был не прав, кто знает? Правильным может быть и, что думаешь, и, что чувствуешь, — он сделал паузу, глубоко вздохнув и встряхнув головой. — Слова, Дэнни, никогда не давались мне легко, особенно, если нужно было говорить по-американски коротко, — снова пауза, и Дэнни постарался не шевелиться. — Все те, кто двадцать пять лет тому назад лишился детей — матери и отцы, приемные родители, братья и сестры, которые потеряли своих детей, братьев и сестер. Какая боль, и какие потери. Как старики говорят: время лечит. Но иногда и оно бессильно. Боль остается. И все это возвращается ко мне, — он закрыл глаза. — И пускай звонят и пишут мне письма, пускай обвиняют меня, называя имена погибших. Это — ужасно, страшно. Но если им от этого лучше, ту пусть все так и будет. Я отдаю им должное.