— Например, что?
— Возможно, расскажу в следующий раз, когда позвоню. Будешь со мной говорить, Дэнни? Мне столько нужно тебе рассказать…
— Я не знаю… — ответил он, и повесил трубку на аппарат так же, как и непонятно зачем он ее снял несколько минут тому назад.
— Этот мальчишеский голос, — сказала Лулу. — Он такой приятный, сладкий голос.
Но голос Лулу — отнюдь не сладкий, и я вижу, как зло сверкают ее глаза. В них не только злость, а еще и ненависть — игривая ненависть и игривая злость, но сами ее глаза отнюдь не игривы.
— Какой хороший мальчик, — говорит Лулу. Ее голос ровный и ко всему до смерти неприятный.
— Что ты будешь с ним делать, Лулу? — спрашиваю я.
— Ты в чем-то сомневаешься, Бэби?
Она продолжает называть меня «Бэби», но сейчас уже не так нежно, как в былые времена. В те далекие дни мы оба смеялись, любили одно и то же и в одно и тоже время об одном и том же думали. Она говорит, что продолжает любить меня и также заботится обо мне в тяжелые для меня дни, как и я, забочусь о ней, когда ей нелегко.
— Ты не хочешь помочь мне, Бэби?
— Он — очень хороший парень, Лулу. Ты говорила это сама. Я не хочу видеть, как он будет страдать.
— Он должен страдать, — говорит она. — И это будет болью его отца на всю его оставшуюся жизнь. Болью осознания того, что за деяния отца заплатил сын.
Я знаю, что мои слова — бесполезны. Я могу повторять их помногу раз, и я это делаю:
— Его отец ни в чем не виноват, Лулу. Власти его оправдали.
И я слышу все тот же ответ:
— Власти! — она произносит это с презрением. — Они вывернули это по-своему. Политики всегда выворачивают все так, как им это удобно. Он был на балконе, и это он поджог балкон, который на нас рухнул. Один к одному, Бэби, сложи все вместе.
Затем, подойдя к окну и выглянув наружу, она говорит:
— Больше не хочу об этом говорить.
Я знаю, что говорить об этом она не хочет, и лишь одно — между нами легло мрачное облако, отделившее то, чем мы были до того, чем стали сейчас.
Она больше не будет говорить о том, что случилось с ней, когда она умерла.