Двери здания суда вновь распахнулись, и поднялся взволнованный ропот. С новой позиции Дэвид увидел несколько появившихся фигур и в этот раз сумел различить осужденных мужчин в черных одеждах со скрепленными за спиной руками. Направляясь к эшафоту и взбираясь по ступеням, они выглядели на удивление спокойными.
При первых признаках того, что должно произойти, толпу охватило предвкушение. Раздались выкрики: «Душегубство! Стыдоба!»
Как только заключенные оказались на эшафоте, Джон Бэйрд сделал шаг вперед и обратился к толпе. И хотя голос звучал звонко, до Дэвида долетали лишь обрывки слов.
— … умрем постыдной смертью из-за несправедливого законодательства…
На это послышались согласные возгласы.
— … средством скорейшего освобождения наших скорбящих земляков…
Отрешившись от всего, мужчины продолжали болтать. Рассердившись, Дэвид бросил на них неодобрительный взгляд, что подметил крепкий мужчина с рябым лицом. Он долго и неприятно смотрел на Дэвида и пихнул локтем соседа. Второй мужчина слушал то, что говорил первый, вперившись в Дэвида мутным враждебным взором.
Дэвид отвернулся и погасил внезапную вспышку гнева, что угрожала перебороть засевший внутри страх. Им овладело стремление нанести удар — просто броситься в драку, в которой ему ни за что не победить. Пришлось прикусывать внутреннюю сторону щеки и стискивать кулаки до тех пор, пока не начало казаться, что костяшки потрескаются. Только тогда он сумел взять себя в руки. Он находился здесь по одной-единственной причине: засвидетельствовать смерти Джона и Эндрю. Показать, что о них будут помнить.
Если б Джеффри знал, где был Дэвид, его хватил бы удар. Он советовал молодому человеку вообще отказаться от случая радикалов, обозначив: одно дело, если вышедших против правительства радикалов станет защищать Джеффри, и совсем другое, если к нему присоединится Дэвид Лористон — сын фермера из Файфа, проработавший на свое адвокатское имя всего-то четыре года. Но, осознав потребность работать с прекрасным человеком, Дэвид все равно взялся за случай. Именно это и привело его сюда.
Теперь настал черед Харди говорить, и он шагнул вперед. Первую часть сказанного расслышать не получилось, но финальные слова Дэвид разобрал.
— … через несколько минут на этом эшафоте прольется наша кровь, — прокричал Харди, — головы отрубят от наших тел за один-единственный грех: за поиск законных прав наших ущемленных и угнетенных земляков…
Ободряющие крики толпы вторили его словам. Шериф бросился вперед и схватил Харди за плечо.
— Прекратите эту яростную и неприемлемую речь, мистер Харди! — потребовал он, от гнева став почти пурпурным. — Вы обещали не распалять толпу!
В ответ на молчание заключенного наблюдатели громогласно запротестовали.
— Дайте ему сказать! — прокричал кто-то.
Харди вывернулся из хватки Макдональда и сердито заявил:
— Мы сказали то, что намеревались сказать, и неважно, даровали нам свободу слова или нет.
Донеслись громкие возгласы одобрения и привлекли внимание Харди к множеству зрителей. Он огляделся. Окинул взором толпу, виселицу над головой. Плаху, готовую к его обезглавливанию, а затем вновь толпу — людей, собравшихся на площади, чтоб засвидетельствовать его смерть. Всех сдерживали красномундирники. Повсюду виднелись алый цвет униформы, блеск оружия, дрожавшие нервные лошади. Осужденный все-таки разглядел то, что сегодня может случиться.
Харди поднял руку и заговорил в последний раз:
— Не пейте за нас сегодня, друзья. — Голос разносился отчетливо, но тон был мрачен, и он глазел на солдат. — Забудьте о публичных домах. Идите к себе домой, а вечером уделите внимание Библии.