Затем слова становились еще менее осмысленными – они были случайными, неправильно сложенными, будто кто-то не говорящий на французском взял список фраз из учебника и бездумно их скопировал. Это продолжалось еще на паре страниц, а потом почерк тоже становился неразборчивым. Затем и буквы стали бессмысленными петлями, линиями и закорючками. К четвертой странице это уже была абсолютная тарабарщина.

Далее шло еще около двадцати страниц таких каракулей. Затем, на последней странице, тетя Бриджит подписала свое имя большими, четкими буквами.

Натали подняла взгляд от бумаг. Тетушка родила мертвого ребеночка? Она вдруг осознала, что не знала ничего о тете Бриджит, кроме того, что видела во время визитов в лечебницу, и того, что помнила с детства. Натали даже не станет делать вид, что полностью понимает тетушкино безумие. Эти слова давали хотя бы крохи понимания, на которые Натали могла опереться, что-то настоящее, в чем могло укорениться ее сочувствие.

Она раскрыла страницы веером, зажав между большим и указательным пальцами, дивясь и ужасаясь их содержимому.

– Это, возможно, последнее, что она написала, – сказал папа, появившись в дверном проходе. Голос его был грустным и полным ностальгии.

– Мама сказала, что ты их сжег.

– Я собирался, – сказал он, понизив голос, – потому что это было непростое время для Озаренных, и я не хотел держать в доме никаких записей об экспериментах Энара. Когда время пришло, я не смог это сделать: из уважения.

Натали закрыла коробку крышкой.

– Ты мне говорил, что повел тетушку к доктору Энару потому, что она страдала меланхолией. Это… поэтому? – спросила она, прижав к себе коробку.

Папа кивнул.

– Она стыдилась, что ребенок родился не в браке, и была убеждена, что его смерть в утробе – это наказание. Мужчина, от которого был ребенок, оставил ее. А скорбь осталась с ней, – он посмотрел через плечо с печальным лицом. – Магия Энара должна была дать ей… нам… новую дорогу в жизни. Я хотел, чтобы она снова почувствовала себя живой.

– Она и почувствовала. – Натали видела вину в его глазах. – Она так и написала, папа: что будто ожила.

– Ненадолго, – сказал он с горькой улыбкой.