Второе поколение – дети, родившиеся во время перелета. Как папа и дядя, как мама и старейшина Бартен, как доктор Ленц. И третье – он, Мартин Первый и Единственный.
На Шторме было что-то такое, связанное с повышенной солнечной радиацией и содержанием примесей в воздухе. Женщины здесь зачинали, но не донашивали детей. Кроме мамы. Мама всю вторую половину беременности провела в расщелине, глубоко. Там было холодно и влажно, там бормотал под каменной толщей океан, а где-то невдалеке копошились медузы – зато скалы экранировали безжалостное солнце. Мартин спрашивал у Ленца, почему другие мамочки не спускались в убежище. Ленц хмыкал и почесывал «соль с перцем». Потом Мартин вырос и перестал спрашивать. Потому что у «вторых» не было таких пальцев, как у него, и глаза были другими, и они не умели слышать голоса в голове. Мартин узнал это не сразу, но когда узнал, то понял – мамочки не хотели таких детей, как он. Старейшина Бартен однажды сказал, когда думал, что Мартин не слышит: «Встретил бы его в темноте – принял бы за медузу». И мама ему не возразила.
Конечно, Мартин лукавил. Он давно знал эту историю про Медузу и ее сестер, ставших чудовищами после того, как убили младшую. Ставших чудовищами, чтобы отомстить людям. Но он все равно любил слушать рассказы доктора Ленца, а Ленц любил ему рассказывать, и вовсе не потому, что его изучал, – хотя поглядывал на Мартина иногда точь-в-точь как на свои пробирки.
– Так вот, горгоны грелись на солнышке и никому не чинили зла, когда Персей, вооружившись кривым мечом, надев шлем-невидимку и крылатые сандалии, коварно подлетел к ним и отрубил голову младшей, Медузе.
Ленц улыбается. Он тоже помнит, что Мартин не раз слышал эту историю, и не только от него и не только в таком толковании. Отец рассказывал, что Медуза обращала всех людей в камень, поэтому здешних жителей скал и назвали медузами. Они, конечно, никого в камень не обращали, но если выйдешь на охоту, и медуза заметит тебя первой, у тебя мозги спекутся. Так старейшина Бартен говорит, но вообще-то кровь пойдет носом, из глаз и ушей, и умрешь от кровоизлияния в мозг.
Сами медузы ни на кого не охотились, просто прятались где-то там себе в расщелинах. Первые поселенцы их почти не трогали. Им хватало забот с кайдзю. Только потом Эрих Ван Гауссен Штойнберг-младший, сын начальника их колонии, придумал штуку с головами. Тогда еще у них были школы, по одной на каждом острове, где первые поселенцы учили вторых, и Эрих, как и Мартин, слышал в детстве историю с горгонами. А потом, когда на их остров напал особо страшный кайдзю, и его не могла остановить ни Стена, ни выстрелы (снаряды уже кончались, а порох из красной водоросли доктор Ленц еще тогда не открыл, и люди стреляли из быстро разряжающихся лучевиков), Эрих спустился в расселину, отрубил голову медузе и показал ее, мертвую, кайдзю.
Мартин часто представлял, как это было – дым от горящих на пляже сухих водорослей, грохот рушащейся Стены, пластинчатая, мокро блестящая туша, лезущая в провал, долбящая камень тупым костяным рогом, – и Эрих, молодой, светловолосый, как греческий герой Персей. Он вскакивает на обломок Стены и высоко поднимает мертвую голову. Чудовище замирает. Секунду они смотрят друг другу в глаза – кайдзю, зверь, выходящий из моря, и мертвая голова, – а потом чудище, пошатнувшись, рушится, увлекая за собой каменную осыпь.
Так и появились персеи. Охотники. Те, кто спасает людей.
Мартин, сидя на складном стуле (тоже наследие первых поселенцев), задумчиво оттягивает нижнюю губу. Смотрит на свои пальцы, слишком бледные, и на узкие перепонки между ними. С такими удобно плавать, а вот держать стило – не очень.
– Я не думаю, что Эриха мучила совесть. И Персея.
Доктор Ленц покачивает головой, вновь щурится на пробирку. В пробирке плавает зелено-бурая взвесь. Ее принес прибой. Вода у берега в последние дни помутнела – еще один из признаков приближения кайдзю.
– Персея, может, и не мучила. В конце концов, может, и самого Персея не было. А вот Эриха… Я с ним говорил. Эрих приходил ко мне, просил спирта.
У доктора многие взрослые просили спирта. Ленц гнал спирт из змеевки, в обилии качавшейся у берега на теневой стороне острова. В последнее время спирта пили все больше, так что Ленц установил норму, а старейшине пришлось даже выделить пару часовых для охраны палатки и склада, чтобы взрослые не вломились туда и не украли спирт.
– Он говорил, что когда спускается туда, в темноту…
– Ему страшно?
– Нет, дело не в страхе. То есть поначалу было страшно. Но потом он понял, что реальная опасность ему не грозит. Медузы ведь обычно спят, переплетаясь руками и хвостами. Там тепло от их дыхания, и разбудить их не так-то просто.
У медуз по два хвоста, похожих на человеческие ноги с плавниками, только без костей и в плотной черной коже, и между пальцами рук у них перепонки. Как у Мартина. Почти как у Мартина.
– Главное, застать одну вдалеке от других. Если убить медузу на месте, проснутся все, и тогда тебе несдобровать. И секунды не протянешь. Но если застать медузу, которая отползла подальше от гнезда, убить ее не особо сложно. Эриха пугало не это. Он говорил, что ему кажется, будто он убивает детей.
Мартина передернуло. Медузьи головы были не совсем мертвые. И они кричали. От их криков болела голова – так, что Мартин слышал даже в убежище, куда его прятали во время приходов кайдзю. Как же они кричали на поверхности! И почему не слышали остальные? Однажды, когда Мартин был поменьше, он спросил у доктора Ленца и заработал такой же неприятный взгляд – будто его изучают, как вскрытую раковину. Ленц сказал тогда что-то вроде «идиоадаптация» и спросил, не слышит ли Мартин чего-то еще, чего не слышат взрослые. Мартин иногда слышал консилиум, но ему хватило ума промолчать.
Как будто угадав мысли ученика, Ленц тихо проговорил: