Специально стрелял в живот, мерзавец, чтобы он помучился перед смертью. Главкому Каменеву разнес голову, как гнилой арбуз, мозги во все стороны полетели.

Наркому по делам национальностей Сталину вообще послужил хирургом, отстрелив искалеченную в детстве «сухую» руку. Тут Лев Давыдович повеселел — избавился он от ленинского шпиона, и хорошо, всегда в плохом чуть что-то хорошее имеется.

Командующему Западным фронтом Тухачевскому вообще откровенно повезло — ни одна пуля не попала.

Неведомый стрелок не промахнулся, нет — оба адъютанта, прикрывшие бывшего поручика своими телами, были застрелены насмерть. Пули разворотили грудь так, что смотреть без тошноты было невозможно.

— Умелец, сукин сын!

Лев Давыдович облегчился самыми черными словами, которые и еврейский сапожник произнести не сможет. Нет, ну каков подлец! А если бы целил в голову…

— У-й…

Троцкого опять стошнило, и качественно. Отчетливое видение своей собственной головы, расколотой как репа, с дымящимися мозгами его самого — вождя мировой революции, — настолько потрясло председателя РВС, что потребовался нашатырный спирт, ватку с которым ему сунул под нос заботливый доктор.

— Уберите эту дрянь!

Троцкий чуть ли не кричал во весь голос, балансируя на грани срыва в дикую истерику.

— Дайте мне чего-нибудь успокоительного! Валерьянки хотя бы! И оставьте меня в покое!

Повинуясь приказу, врач дал ему выпить валерианы, пока медсестры прибирались, а потом медики тихо, чуть ли не на цыпочках удалились из палаты, тщательно прикрыв за собою дверь.

Троцкому потребовалась лошадиная доза успокоительного снадобья и полчаса времени, чтобы нервы перестали шалить, а воображение немного успокоилось.

— Как хорошо жить, — пробормотал Лев Давыдович и повеселел. Боль куда-то ушла, тело стало легким, он остро захотел порадоваться жизни. Вызвать, что ли, сговорчивую машинистку и познать с ней, как говорится, «любовь пчел трудовых».

Троцкий собрался было крикнуть, дабы воплотить в жизнь свое желание. Но тут очнувшееся воображение показала ему дрогнувшую руку стрелка, и пуля устремилась не к животу Льва Давыдовича, а чуть ниже, к мужскому «достоянию».

И попала…

— А-а! Ой-я!!!

Визгливо закричал Троцкий, схватившись двумя руками за пах. Воображаемая боль была такова, что ему на секунду показалось, что над ним совершили некую операцию тупым ножом, готовя к исполнению обязанностей евнуха в восточном гареме.

Когда очередная суматоха эскулапов у его постели схлынула, он уже не помышлял о женщинах, чувствуя себя полным импотентом. Но именно такое состояние бесило его больше всего — потеряв вкус к жизненным удовольствиям, Троцкий почувствовал в себе жажду крови, которую захотелось пролить столько, чтобы все ужаснулись.

Дабы больше ни у кого даже мысли не возникло снова поднять на него руку. И он прошипел с такой угрозой в голосе, что у любого, кто услышал бы эти слова, поджилки от ужаса затряслись.