Многия знания не отягощали Онопу многимя скорбями, жила она легко, и не то, чтобы совсем беззаботно, но как мудрый человек не ставила эти заботы во главу угла. Многие стервы и стервецы умерли раньше времени только по той причине, что Онопа срать на них хотела и не обращала на козни ни малейшего внимания. Атмосфера вокруг Онопы очищалась от негативных флюидов, дохли тараканы и микробы, расцветали гортензии, кактусы, папоротники и даже иногда суровая вахтерша тетя Зина пятидесяти пяти лет.

Однажды Онопа поняла, что ждет ребенка. Неизвестно от кого. То есть случилось так, что отцом этого ребенка мог стать кто угодно из тех двадцати мужчин и юношей, с которыми она имела тесный контакт полтора месяца назад.

Другой бы кто на месте Ираиды расстроился бы. Да и она в первые минуты после посещения врача, была слегка растеряна — как же так? Все было под контролем, ребенка быть просто не могло. Но первые минуты прошли, мир не взорвался и не перевернулся вверх дном. Онопа решила стать матерью. Тем паче что сроку было семь недель.

…Все это пронеслось у меня в голове в одно мгновение, едва я узрел нацарапанное на трубе такое родное вдали от всего родного слово. Сам я знал Онопу лишь постольку поскольку — учились вместе и жили в одной общаге, иногда перекидывались парой слов. А тут — такой сюрприз.

— Иди, парашу выноси, — пихнул меня в бок дневальный, на минуту оставив свой пост (в санчасти дисциплинка хромала).

Я, как прослуживший полтора месяца, а остальные четыре проведший в госпитале и готовящийся к отправке домой, пошел выполнять приказ дневального, который, собственно, был неплохим человеком.

Парашей называлось десятилитровое ведро со всеми писями и каками, накопившимися за сутки в туалете. Заполнено оно до краев, если не успеть вынести раньше, когда еще больные солдаты не высрались окончательно. Очко в оном санузле было давно и надежно забито теми же писями и каками, поэтому приходилось пользоваться парашей.

Выливалась вся эта американская красота за забор, который находился в ста метрах от санчасти. Одна из бетонных плит была удалена, взору представала огромная болотистая равнина, по которой время от времени проносились танки. В этот пролом и выливалось содержимое параши, нести которую в полноте переполнявшего ее содержания (господи, ну и оборотец получился…) нужно очень аккуратно, чтобы не вымазаться в дерьме самому и не залить пол, скользкий, только что вылизанный дневальным. Ладно, хоть пол он меня не заставил мыть.

Я чудом не расплескал тяжеленное ведро, и когда проходил мимо трубы, снова вспомнил про Онопу.

Онопа родила и была счастлива. И продолжала понимать мир посредством безумного траха, и жила легко, настолько, что порой даже летала. Вышла замуж, родила еще кучу детей, потом развелась, и выходила замуж часто-часто, каждый год не по разу.

Со временем только что-то странное творилось. Оно для Ираиды вроде как быстрее текло. Дети Онопы рождались и вырастали как грибы, и вот уже не успеваешь оглянуться, а они заканчивают институт на год позже тебя, и тебе двадцать четыре, а им — двадцать два. А мне и того меньше. Тем не менее Ираида Федотовна всегда оставалась нашей ровесницей, и все время жила в студенческой общаге, и ее сладкие стоны сотрясали общагу по десять раз на дню, и Линда Нахаловна носилась по этажам и кричала, что не позволит здесь публичный дом.

Вселенная продолжала открывать свои секреты.

Я шел к забору, мне навстречу попадались офицеры, старшины, солдаты и собаки, и я был рад, что попадаюсь им на глаза не с пустым ведром, а наоборот — заполненным до краев. Все встречные морщились, кроме, разве что, собак, но меня это не смущало — не сегодня, так завтра я должен отправляться домой.

Была середина мая, наша воинская часть покрылась одуванчиками и солнцем, казалось, что в воздухе разливаются солнечные потоки, плещутся через край какой-нибудь небесной параши, и сквозь одуряющее амбре весны и зазаборной помойки слышались сладкие стоны.

Я иду и сально улыбаюсь. И хихикаю.