— Устала я. Ты хорошо помог, но я давно не отдыхала, просто не успела, а тут это вторжение, — тихо сказала она. — Мне приказали любым способом задержать расширение плацдарма механоидов. У меня есть обязательства, которыми нельзя поступиться или только бросать всё и уходить в дикие. Выполню приказ, и мой род будет свободен от любых ограничений и долгов, скорее, это мне будут должны.

— Так что ты хочешь сделать? — я всё ещё не понимал ничего, хотя догадывался, что девушка собралась совершить подвиг, за который дают ордена с пометкой ‘посмертно’.

— Я уничтожу матку и, сколько смогу, мелочь. Та, которая расползётся по окрестностям, мало что сможет сделать. Когда придёт армия и прочие эхоры, то их быстро вычистят.

— Ты не отдыхала и хочешь использовать свою самую сильную технику? Это же самоубийство! — воскликнул я. — Тебе приказали умереть? Разве так можно?

— Меня попросили сделать всё возможное, — сухо ответила девушка, потом добавила совсем тихо. — Ради рода.

— Что, род после этого завалят плюшками? — зло сказал я. Мне было стыдно, оттого и злился. Стыдно, человек напротив меня готов пожертвовать собой ради кого-то, а я думаю только о себе, то, что мне страшно за себя, а ей за других. Правда, в этом мире у меня и нет никого, я один на свете.

— Я последняя в роду, но это не важно. Главнее чистота фамилии и честь рода, — девушка сунула мне в карман куртки аппарат маскировки и цепочку с жетоном, после чего мотнула подбородком себе за спину. — Уходи, через минуту я начинаю.

И я ушёл.

Прячась за кустами, поваленными ларьками, за горой пластиковых столиков и стульев, сплавившихся вместе от сильного жара, я уходил всё дальше. Когда выскочил из-за угла и натолкнулся на двух патрульных огнемётчиков, то ничуть не растерялся, лишь зло обрадовался, что будет на ком сорвать свою обиду (на что? Я сам не мог понять это чувство) и раздражение.

Два хлопка ладонями по грудным пластинам штурмовиков и всё, можно идти дальше.

Возле небольшого здания, наполовину разрушенного, я остановился, посмотрел на завал, который тянулся до самой крыши, точнее её остатка, мысленно обозвал себя придурком и стал карабкаться вверх по опасно шатающимся плитам и разъезжающимся из-под рук и ног обломкам кирпичей.

Растянувшись на пыльной и горячей поверхности, я посмотрел в сторону пляжа, на матку, рядом с которой шёл бой.

Руста стояла в сотне метров от прохода… просто стояла без движений, но ближайшие механоиды отлетали от неё в разные стороны, выстрелы плазмой, простые кинетические снаряды, струи огня обтекали её со всех сторон, не имея сил протии сквозь невидимый барьер, радиусом метров в десять.

Иногда из чрева матки выползал танк или несколько пехотинцев, но они тут же сминались, как пластилиновые или после невидимого толчка улетали обратно.

Но это были даже не цветочки — весенние ростки. Ягодкой оказалось другое: матка едва заметно сжималась, словно её со всех сторон неумолимо сдавливали невидимые гигантские ладони.

Подо мной с грохотом пробежали несколько ‘крабов’, видимо, торопящихся на помощь на берег. Чуть позже, снеся угол магазинчика, торгующего вином и прохладительными напитками, выкатился танк, облепленный ‘спецназовцами’, как бутерброд муравьями.

Когда он проехал рядом с моим наблюдательным пунктом, я прыгнул сверху на него.

Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Я, словно, играл на там-тамах, отбивая ритм голыми ладонями, разрывая энергетические сети и рудиливые души разумных машин. На руках уже живого места не было после такого. Волдыри заживали и тут же образовывались новые.

Прибив танк последним, я рухнул ничком, содрогаясь в судорогах. Руки уже были не просто покрыты капельками энергии, а полностью окутаны зелёно-багровым коконом, который добрался до середины бицепса и очень медленно втягивался внутрь.