– Что?

Лицо у него стало упрямое и злое.

– Ты очень похож на своего отца и деда, Джон, – они терпеть не могли, когда им что-нибудь говорили.

– А ты?

– Если нужно, отчего же.

– Так вот, прошу тебя, не вмешивайся.

Щеки Джун залились румянцем, из глаз брызнули слезы, но она сморгнула их, встряхнулась и холодно сказала:

– Я никогда не вмешиваюсь.

– Правда?

Она еще гуще порозовела и вдруг погладила его по рукаву. Это тронуло Джона, он улыбнулся.

Весь сеанс он был неспокоен, а рафаэлит писал; Джун входила и выходила, и лицо ее то хмурилось, то тосковало. Он думал, как поступить, если Флер опять за ним заедет. Но Флер не заехала, и он отправился домой один. Следующий день был воскресенье, и он не приезжал в город, но в понедельник, выходя от Джун после сеанса, увидел, что автомобиль Флер стоит у подъезда.

– Сегодня я уж тебе покажу мой дом. Вероятно, Джун с тобой говорила, но я раскаявшаяся грешница, Джон. Полезай!

И Джон полез.

День был серый, ни освещение, ни обстановка не располагали к проявлению чувств, и «раскаявшаяся грешница» играла свою роль превосходно. Ни одно слово не выходило за пределы дружеской беседы. Она болтала об Америке, ее языке, ее книгах. Джон утверждал, что Америка неумеренна в своих ограничениях и в своем бунте против ограничений.

– Одним словом, – сказала Флер, – Америка молода.

– Да, но, насколько я понимаю, она с каждым днем молодеет.

– Мне Америка понравилась.

– О, мне так очень понравилась. А как выгодно я там продал мой фруктовый сад!

– Странно, что ты вернулся, Джон. Ведь ты такой… старомодный.

– В чем?