Черри-Три-драйв мне не по пути, но мне надо убить еще какое-то время, так что я, пожалуй, сделаю крюк. Дома здесь красивые – они не так велики, как дом Анук, но все же достаточно большие. Я не знаю, в каком из них живет Кайла, но ее дом легко отличить от остальных – над его парадной дверью парят воздушные шарики, и к ней прикреплен пурпурный баннер с надписью: «
Я подхожу к боковой калитке. Она сделана из фигурного черного металла, и со стороны дома к узорной решетке прикреплена широкая деревяшка, чтобы никто не мог заглянуть внутрь. Но, к счастью, между деревяшкой и петлей калитки имеется узкая щель, и, приблизив к ней лицо и немного наклонив голову набок, я могу разглядеть группу ребятишек, сидящих в кружок на траве и играющих под музыку в «передай волшебный сверток». Наверное, здесь собралась половина учеников нашего класса, а может быть, и больше. Анук сразу выделяется на фоне остальных. Она одета в платье цвета японского мандарина, а волосы у нее блестят, как золото, в свете яркого предвечернего солнца. От ее красоты исходит такое сияние, что мне хочется проткнуть булавкой бумажную тарелку и смотреть на нее через эту крошечную дырочку, как в тот день, когда мисс Пикеринг вывела нас из школы, чтобы мы понаблюдали за затмением солнца. Рядом с Анук сидит Лиам с гипсовой повязкой на руке. О… мой… бог, я не верю своим глазам – Кайла пригласила к себе даже ЛИАМА!
Музыка играет, стихает, снова начинает играть, и «волшебный сверток» все передается и передается по кругу. Я смотрю, как каждый гость снимает с него очередной слой подарочной бумаги, пока он наконец не оказывается в руках именинницы (надо же, кто бы мог подумать). Кайла срывает с него последний слой бумаги, и взорам предстает блестящий серебряный браслет с брелоками-амулетами, который она специально поднимает, чтобы все могли увидеть, как ей повезло в жизни. Затем в сад выходит женщина, неся бело-розовый именинный торт. У меня сразу же начинают течь слюнки – я только сейчас осознаю, насколько все это время я была голодна. Женщина ставит торт на стол, стоящий рядом, и все дети вскакивают на ноги и окружают ее в то время, как она зажигает воткнутые в него именинные свечи. Они все выглядят такими счастливыми, особенно Анук. Она еще не знает, что нельзя доверять всем, кого встречаешь.
Ничего – скоро она это узнает.
29
Я вернулась с работы домой во второй половине дня. Смена прошла неплохо, но я чувствовала себя немного подавленной, что для меня необычно. Несколько часов назад я находилась в отделении реанимации, проведывая недавно поступившую туда пациентку – велосипедистку примерно такого же возраста, что и я, которую сбил грузовик менее чем в миле от нашей больницы. Из записей, прикрепленных к изножью ее койки, следовало, что у нее нашли тяжелую черепно-мозговую травму, разрыв селезенки и множественные переломы костей. После аварии она так и не приходила в сознание, и, с моей точки зрения, прогноз в ее случае не выглядел благоприятным.
В ее медицинской карте не были указаны ни имя и фамилия, ни дата рождения, так что я предположила, что в момент аварии при ней не оказалось никаких документов, удостоверяющих личность, и что ее пока никто не хватился и не заявил в полицию о ее исчезновении. Я осведомилась об этом у одной из медсестер, и она подтвердила, что больница прилагает усилия по выяснению личности пострадавшей и поиску ее ближайших родственников. У меня разрывалось сердце при мысли о том, что где-то есть семья, которая даже не подозревает, что та, кого они любят, лежит сейчас на больничной койке и жизнь в ней поддерживают только аппарат искусственной вентиляции легких и коктейль из сильнодействующих лекарств. Я провела у ее постели больше времени, чем этого требовала необходимость, сама не зная почему; вероятно, мне просто была невыносима мысль о том, что она останется здесь одна.
Не знаю, ощущала ли она мое присутствие, но, если да, надеюсь, оно хоть немного ее утешало. Когда я выходила из реанимации, опустив голову и целиком погрузившись в свои мысли, я едва не столкнулась с Питом, шедшим по коридору во главе группы студентов-медиков с горящими глазами, которых явно переполняли еще не растраченная энергия и наивный восторг. Когда мы проходили мимо друг друга, я демонстративно повернула голову, чтобы посмотреть на него, но он не решился взглянуть мне в глаза. Трус.
В доме, похоже, никого не было. В комнатах первого этажа я не увидела ни души, но атмосфера мне показалась странной, в воздухе, казалось, витало что-то давящее. Хотя мне не терпелось выпить чашку чаю, первым делом надо было переодеться, сняв то, в чем я была на работе. У себя в спальне я быстро сняла мои форменную белую блузу и черные брюки и облачилась в джинсы и свободную футболку, доходящую мне до середины бедер. И только после того, как я стянула с волос резинку и бросила ее на прикроватную тумбочку, мой взгляд упал на платье, которое перед уходом на работу я оставила на кровати. Оно соскользнуло с вешалки, когда я вытаскивала из гардероба кардиган, и, поскольку мне надо было спешить, иначе я точно опоздала бы на электричку, отходившую в 7.05 по направлению к вокзалу Лондонский мост, я просто бросила его на кровать, намереваясь повесить его позже. Это было бледно-розовое платье с запáхом, многоярусной юбкой и изысканной вышивкой на линии горловины и рукавах, намного более дорогое, чем те вещи, которые носила обычно. Я три недели с восхищением разглядывала его на сайте «ASOS», прежде чем наконец решилась купить, и имела случай надеть его только раз или два.
Когда я видела его сегодня утром, платье находилось в идеальном состоянии, однако сейчас на верхнем слое шифона красовалось большое черное пятно. Задохнувшись от изумления и не веря своим глазам, я подошла к кровати и сразу увидела, откуда взялось это пятно. Рядом с ним на кровати лежала моя авторучка из розового золота – ее мне подарила на день рождения Хлоя. Колпачок ручки был снят, и ее перо лежало прямо на ткани платья. Не знаю, сколько времени оно там находилось, но, по-видимому, достаточно долго, чтобы чернила успели образовать пятно диаметром около пяти сантиметров. Я разразилась потоком нецензурной брани и, резко насадив колпачок обратно на ручку, с отвращением швырнула ее на пол. Платье было безнадежно испорчено, вот только я никак не могла понять, как это вообще могло произойти. Я всегда держала эту авторучку в парусиновой сумке, с которой ходила на работу. В остальное время она чаще всего висела на одной из шарообразных нашлепок, украшающих дверцу моего гардероба. Могла ли ручка выкатиться на кровать, когда я утром перекинула сумку через плечо? Возможно, но маловероятно. Я не каждый день пользовалась этой ручкой и сейчас попыталась вспомнить, когда видела ее в последний раз – по меньшей мере несколько дней, а возможно, и неделю назад. Кто-то вполне мог без труда взять ручку из моей сумки без всякого моего ведома.
И тут с первого этажа до меня донесся какой-то шум. Должно быть, это Сэмми, подумала я, но где, черт возьми, она пряталась все это время? Быстро, чтобы от промедления моя решимость не остыла, я схватила платье и спустилась на первый этаж. Сэмми я нашла на кухне – она стояла, опершись обеими руками на кухонный стол, опустив голову и заметно напрягши плечи. Когда я вошла, ее тело не шевельнулось – она повернула только голову, словно орел, следящий за полевой мышью. Я чувствовала, как она мысленно производит инвентаризацию всех изъянов моего внешнего вида – лоснящейся кожи на ненапудренном носу, лямок бюстгальтера, вывалившихся из-под футболки, ниток, свисающих с обрезов джинсовых штанин.
– Привет Мег-ааан, – сказала она. Она всегда произносила мое имя в манере, присущей только ей одной, – отталкиваясь языком от твердого нёба, чтобы выплюнуть первый слог и растягивая второй, так что получалось нечто вроде вздоха, от которого у меня аж бежали мурашки по коже.
Я не ответила на ее приветствие, а только протянула вперед руки с платьем.
– Посмотри на это, – резко сказала я.
– На что я должна смотреть? – ответила она с выражением полнейшей невинности и высокомерного недоумения.
Я показала на чернильное пятно:
– Мое любимое платье – оно испорчено.
Она сморщила лицо, изучая пятно, и глаза ее неким странным образом выражали одновременно и злость, и безразличие.
– О боже, я понимаю, что ты имеешь в виду. Какая досада! Как это произошло? – Ее слова звучали фальшиво, как строчки роли, отрепетированной столько раз, что они перестали что-либо значить.
– Понятия не имею, – с саркастической улыбкой ответила я. – Я думала, что, возможно, на этот вопрос мне ответишь ты.