Философски плодотворным элементом в первоначальном замысле «Смерти Зигфрида» была концепция Зигфрида как типа здорового человека, сумевшего возвыситься до полного доверия к своим импульсам путем интенсивной и радостной жизнеспособности, которая выше страха, выше немощной совести, лукавства и сопровождающих их притворства и нравственных костылей закона и порядка. Нашим поколениям, отягченным сознанием своей вины и одержимым совестливостью, такой тип представляется необычайно привлекательным и радостным. Мир всегда восторгался человеком, избавившимся от совести; начиная от Пепча и Дон-Жуана и кончая Робертом Макэйром, Джеремией Дидлером и клоуном в пантомиме, он всегда привлекал обширную аудиторию. Но до сих пор (то есть до Вагнера) его, соблюдая приличия, всегда под конец предоставляли дьяволу.

С того момента, как «Кольцо» переходит из музыкальной драмы в оперу, оно также перестает быть философским и становится дидактическим. Философская часть является драматическим символом мира, каким Вагнер его видит. В дидактической части философия вырождается в предписание романтического «патентованного средства» от всех человеческих бед. Вагнер (в конце концов и он всего только смертный) подобно любому из нас поддался мании панацеи, когда его философия истощилась.

В обоих произведениях («Кольцо Нибелунгов» Вагнера и «Освобожденный Прометей» Шелли) дан один и тот же конфликт между человечеством и его богами и правительствами, конфликт, кончающийся освобождением человека и от их тирании, путем роста его воли, переходящей в совершенную силу и в полное доверие к себе. И оба (художника) впадают в торгующий, панацеями дидактизм и выставляют любовь как средство от всех зол и решение всех затруднений.

Если бы история Германии с 1849 по 1876 год была историей Зигфрида и Вотана, переложенной соответственно тональности реальной жизни, «Гибель богов» была бы логическим завершением «Золота Рейна» и «Валькирии», а не тем оперным анахронизмом, каким она в действительности является.

Оба они (Маркс и Вагнер) предсказали конец нашей эпохи и, поскольку можно предугадать, предсказали его правильно. Они также довели ее промышленную историю до 1848 года и выказали гораздо большую проницательность, чем современные им академические историки.

Подобно всем гениальным людям Вагнеру была свойственна исключительная искренность, исключительное уважение к фактам, исключительная свобода от гипнотического влияния сентиментальных народных движений, исключительное сознание реальности политических сил в отличие от того притворства и идолопоклонства, прячась за которыми настоящие хозяева современных государств нажимают секретные пружины и готовят ружья. Когда Вагнер оркестрировал «Гибель богов», он уже примирился как с фактом с неудачей Зигфрида и с торжеством троицы Вотан – Локи – Альберик. Он отказался от мечтаний о героях, героинях и конечных решениях и задумал новое лицо – Парсифаля, о котором он возвестил но как о герое, а как о глупце, вооруженном не саблей, не знающей сопротивления, а копьем, да и то Парсифаль держит это копье только при условии не пускать его в ход: этот герой не только не торжествует, убив дракона, но полон стыда, что застрелил лебедя. Трудно вообразить более полную перемену в концепции освободителя. В ней отразилась перемена, происшедшая в Вагнере за период между созданием «Золота Рейна» и «Гибели богов», и этим объясняется, почему он с такой легкостью бросил аллегорию «кольца» и обратился к лоэнгринизированию».

Вагнер преимущественно литературный музыкант. Он не мог подобно Моцарту и Бетховену творить декоративные звуковые построения, независимо от какого-либо драматического или поэтического сюжетного материала, а так как это искусство уже не было необходимо для его целей, он и не культивировал его. Симфония Бетховена (за исключением части со словами в девятой симфонии) выражает благородные чувства, но не мысли: в ней есть настроение, но не идеи. Вагнер привнес мысль и создал музыкальную драму.

Вагнер не положил начала новому направлению (в музыке), он только завершил его. Творчество Вагнера явилось вершиной школы драматической музыки XIX века, подобно тому, как творчество Моцарта было вершиной (это выражение принадлежит Гуно) музыкальной школы XVIII века.

Вагнер будучи не только композитором, но и философом и критиком, всегда искал нравственных об’яснений для всего, что он создавал, и он напал на несколько совершенно поразительных об’яснений, но все они разные. Точно так же можно представить себе Генриха VIII, занимающегося весьма блестящими догадками о том, как циркулирует кровь в его теле, но ни разу не подошедшего к истине так близко, как через много лет после его смерти подошел к ней Гарвей.