12. М. П. ПОГОДИНУ{112}
Село Прыски. Июля 29 д<ня> 1841 г.
Ваше мнение, почтеннейший Михаила Петрович, о моей песне, что я замахнулся, да не ударил, — совершенно верно. Из-под первого пера она — было — и вышла иначе, но мне с чего-то показалось, что в таком виде она не будет пропущена цензурой, и я, посылая ее к Вам, перечеркал. При том же другая половина выходила слишком длинна и интерес пьесы как-то странно двоился: мне становилось жаль и барина с чужой женой. Впрочем, там кой-какие стихи, кажется, были довольно удачны, напр<имер>:
Чувствую, что песня и в этом виде, как теперь ее к Вам посылаю, слаба, но если бы Вы только знали все отвращение, с каким я переделываю свои поэтические грехи! При том же мне теперь вовсе не до нее — столько нового за душой: песни царевны, где в лирических моментах должна выразиться вся жизнь наших прежних царевен — от детских игр до монастырской кельи; песня новгородского удальца, где должна кипеть вся широкая богатырская отвага древней Руси; ямщик, которого осталось немного докончить — пьеса довольно большая, которой я занимаюсь с наслаждением —
Это только россейские. При том же мне скорее хочется окончить Историю Карамзина, которую я снова перечитываю со всем уже вниманием. Перечитал здесь все томы Вивлиофики, — и мог бы уж кажется довольно легко болтать на языке наших милых предков. Изучаю Нестора по Кенигсбергскому списку, прочел историю Петра I, историю полубога-титана! Далее — записки Манштейна, биографии: Шереметева, фельдмаршала Петровой армии, Потемкина, Меньшикова, Лефорта, Миниха — одним словом, я в деревне обрусел совсем вот Вам как старому моему наставнику краткий отчет в моих слабых грудах, в моих бедных занятиях.
Вижу сам, что не совсем хороший вышел пирог, да так и быть — прошу Вас попотчевать им почтенную компанию. В том месяце пришлю Вам некую прозаическую лепешку.
Остаюсь, милостивый государь, Вашим покорным слугою.
В. Красов.
13. А. А. КРАЕВСКОМУ{113}
<Июль 1841, село Прыски>
Милостивый государь Андрей Александрович!
Посылаю Вам первый мой слабый перевод из Гете, и вообще мой первый перевод. Вижу, что он слаб и не совсем удался, хотя я и чертил его с одушевлением.
Этот проклятый Гёте и особенно в этой пьесе (Король в Фуле) так чертовски краток, что никакой мочи нет ему подражать; притом же некоторые старые немецкие слова и обороты — и эти проклятые сокращения, что так превосходно в оригинале и так вас переносит в простые, отдаленные времена — все это в переводе должно было погибнуть неизбежно. Я старался хоть сколько-нибудь уловить дух этого удивительного произведения.
Еще посылаю две элегии. Одна старая — Стоны — не знаю, пропустит ли ее цензура, — другая — нынешняя. Насчет первой, хотелось бы узнать ее судьбу — и моя просьба к Вам: не можете ли черкнуть ко мне двух слов — пойдет ли она в печать, т. е. уйдет ли жива от руки цензора.
Кланяюсь сердечно всем моим петербургским друзьям.
Ваш Красов.
P. S. Если уж Вы будете так обязательны, что известите меня о судьбе моей старинной пьески, то я надеюсь. Вы будете так же обязательны, что исполните еще одну мою просьбу, — расскажите в коротких словах, здоров ли мой дорогой Виссарион Григорьевич, держал ли он экзамен на учителя и что так же не пишет ли чего новенького Панаев, благоденствует ли Михаила Александрович Языков — это про Петербург.
Еще вероятно Вы получаете пьески от безутешного нашего Кольцова и можете сказать, жив ли он.
Вот уже несколько м<еся>цев я живу в самом глухом уединении и ваши вести будут ценимы мною на вес золота. Что наш Лермонтов? В последнем № О<течественных> З<аписок> не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно-прекрасны! Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по Университету. Нынешней весной перед моим отъездом в деревню за несколько дней — я встретился с ним в зале благ<ородного> собрания — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видел его 10 лет — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. — Какое энергическое, простое, львиное лицо… Он был грустен, — и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, — у меня сжалось сердце — так мне жаль его было. Не возвращен ли он? Вы бы засмеялись, если б узнали, отчего я особенно спрашиваю про его возвращение.
Назад тому м<еся>ц не с большим я две ночи сряду видел его во сне, — в первый раз в жизни. — В первый раз от отдал мне свой шлафрок какового огненного цвета, и я в нем целую ночь разхаживал по незнакомым огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой и бледный, как смерть, — качал головой. Проснувшись, я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен, что он проехал уже мимо нас, потому что я живу на большой дороге от юга!