— Повезло, — одобрительно кивнула продавщица. — Остались еще мужики.

И вздохнула, видимо, подумав о своем.

Не вздыхай, не вздыхай, продавщица. Его жене везет с другим. Осокин зашагал к «Мерседесу». А в самом деле, как часто он дарил бывшей жене цветы? Раза по три за год, поди, не меньше? На день рождения — это как водится. Потом на Восьмое марта. На годовщину свадьбы дарил еще. Ну, пару раз по пьянке. Вот, пожалуй, и все. Но в таких шокирующих количествах — никогда. Надо бы еще прикупить что-нибудь, наверное, к чаю. Вина хорошего какого-нибудь. Или…

— Олег, что можно подарить незнакомой девушке? — спросил он, усаживаясь на заднее сиденье «Мерседеса».

— Совсем незнакомой? — ничуть не удивясь, спросил шофер.

— Ну да.

— Розу, — подумав, ответил Олег. Добавил: — Одну. Если незнакомая совсем, можете отпугнуть таким-то… — и кивнул многомудро на букет. Да и не букет даже — букетище. — Хотя, конечно, от девушки зависит. Если актриса какая или, к примеру, фотомодель, то еще может и обидеться, что букет мелковат.

— Стюардесса. Бывшая.

— A-а, ну, стюардессы не балованные. Стюардессе пойдет, — согласно кивнул Олег.

Осокин поглядел на бело-розовую гору и увидел… веник, приторно-сладкий, как конфитюр, хвастливо пижонский.

— А кроме роз?

— Так ведь, Александр Демьяныч, сразу-то не скажешь. Тут знать надо, что за девушка. Богатая, бедная, красивая, не очень, что любит, чем занимается?

— Понятно. Отставить, Олег. Спасибо.

— Да не за что, Александр Демьяныч, — тот улыбнулся. — Подъезжаем, кстати.

Улица Дмитрия Митрофанова оказалась сквозной, но пустынной. За рядом облетающих деревьев маячила хорошо освещенная, заломленная на манер офицерской щеголеватой фуражки крыша спортивного комплекса. А может быть, это был концертный зал или кинотеатр. За ним бесконечной темной проплешиной раскинулся парк. Судя по тому, что сквозь деревья не было видно ни единого проблеска, а ближайшие кирпичные высотки подпирали небо едва ли не у горизонта, парк относился к тем природным заповедникам, где легко разминулись бы старик Сусанин с отрядом польских шляхтичей и Макар со стадом телят.

— Олег, это что за парк? — Осокин кивнул в сторону темной стены.

— «Дружба народов», — ответствовал тот. — Его к Олимпиаде возвели вроде. Знаете, аттракционы, передвижной цирк, качели-песочницы, все такое. Загадили потом. Это у нас быстро. Что-что, а гадить мы — мастера. Пруды там еще. Сейчас уж небось тиной заросли.

— Понятно, — Осокин повернул голову.

А ведь он раньше жил в этом районе. Не то чтобы совсем близко, но и недалеко, у железнодорожной станции и пустыря. На «Мерседесе» — минуты три, общественным транспортом — десяти не наберется. А вот в этой стороне не бывал. Ни тогда, ни позже. И не помнил ничего. Ни спорткомплекса этого задрипанного, ни парка, в котором земля на метр пропитана мочой, кровью, молодецко-жеребячьей спермой и дешевой водкой вперемешку с пивом. И хозяйственного магазина, названного идиотами-хозяевами в честь своего литературного собрата, тоже не помнил. Бывшая жена, Светка, до сих пор из этой жопы выбраться не может. И не выберется никогда, ибо ни один здравомыслящий человек не поедет сюда добровольно. Окраины — набитый блочно-панельными палатами общегородской лепрозорий. Сюда ссылают «трудовой народ», зараженный вечной проказой тотальной нищеты, пьянства и мордобоев. И живут неизлечимо больные безысходностью, взращивая таких же окраинно-потешных муд…в, зияющих гнилыми провалами совести, язвами безмозглости и струпьями немотивированной жестокости. Здесь вонь аммиачных паров перемешивается с запахом плесневелой безрадостно-тоскливой старости, дешевой колбасы и серого утреннего перегара. Под праздники местные санитары-властители наводят плановый марафет: подметают «палаты» улиц, меняют протухшие, сочащиеся гноем бинты асфальта на свежие, моют оконные «утки» магазинных витрин. Живем, твою мать! Почти как в Европе! «А вы, профессор, не любите пролетариат! — Да, я не люблю пролетариат…» Умнейший Михаил Афанасьевич, за что же его не любить? Он просто не умеет иначе. Сколько раз ни пытались строить дома — получались лепрозориевые палаты барачного типа. За отдельную плату — те же палаты, но индивидуальной планировки. Преображенские выродились как вид. Работяги, местечковые начальники, депутаты, буржуи общероссийского масштаба, президенты — тотальный пролетариат. Думать по-другому мы не обучены, а Моисея среди нас не сыскалось. И потому здесь все дороги, вопреки известной поговорке, ведут не в Рим, а на припорошенную хлоркой и негашеной известью братскую могилу упокоившихся душ.

Олег притормозил у перекрестка. Откуда-то справа, из-за мощных зарослей диковатого кустарника, показалась стая собак. Огромная — голов пятьдесят, потрусила через дорогу, лениво, не обращая внимания на притормаживающие машины.