Что делать мне, не успеваю решить. Время же меж пальцев легко ускользает — стремительно, быстро.

В парную влетает весь взъерошенный норт. Таррум гневно сверкает глазами, а по его благородному лицу ходят буграми вздымающиеся желваки. Он закатывает рукава белой рубахи, оголяя сильные руки по локти.

Удивленно смотрю на него. Будет бить?..

Нет, он мне говорит угрожающе:

— Давай-ка в воду немедленно залезай. Церемониться с тобой я не буду.

А сам на меня не желает смотреть, не кидает вызова, прямо глядя в глаза. Все куда-то в сторону взор отводит. Что это с ним?

— Еще чего, терпеть твои прикосновенья, — не могу ему не дерзить.

От моих слов на его бледной коже появляются пятна:

— Ваши, — поправляет меня.

— Ваши, — соглашаюсь я, усмехаясь.

— Да что б я, норт, у кого-то в служанках ходил! — восклицает яростно он.

Затем с отчаянием Таррум в тот же миг добавляет:

— Никто моей лжи на приеме том не поверит…

Я злорадно смотрю на него. Приятно и его затащить в могилу. Моя злость задевает его, распыляет сильнее.

— Залезай, ж-живо, — шипит на меня. Да давит все колдовской силой. Отступать назад мне уж поздно давно.

Я покорно залезаю в лохань. Морщусь, когда кожа обжигается от горячей воды. Позволяю Ларре к себе подойти. Подпускаю к лохани, но, предупреждая, громко рычу.

Он начинает нещадно тереть мое тело, будто желая в отместку еще больше боли мне причинить. Проводит мочалкой из пеньковых веревок по коже до скрежета, до потемневшего цвета. От боли зубы плотно смыкаю, не желая показать свою слабость ему.

Кожу мне щиплет, саднит. Жжет ее чайное мыло, мелкие ссадины легко обжигает.

А вода темнеет от грязи, стекающей с тела, и появляются в ее толще взвеси и муть. Начинает остывать влага в лохани. Теперь она как прежде не горяча.

Но с Ларре злость все сходит: