Я позвонил Черняеву и попросил о срочной встрече с Горбачевым. Через несколько минут Черняев перезвонил мне и сказал, что я могу сразу приехать. В Москве вечерело, но все еще было светло – это был день летнего солнцестояния. Когда я вошел в кабинет Горбачева, он уже собирался уходить, с ним был только Черняев, да и я не взял с собой никого. Горбачев был в размягченном состоянии и, казалось, не спешил услышать, что я намерен ему сказать.

Он приветствовал меня словами: «Здравствуйте, товарищ посол», – и попросил не обижаться – он-де вовсе не намекает, что я служу интересам кого-либо кроме своего государства, просто меня здесь считают членом совместной команды по приведению к единому знаменателю американской и советской политики. Я стал, продолжал Горбачев, влиятельным членом советского общества, человеком, который не только способствует лучшему взаимопониманию между нашими странами, но и проведению реформ в Советском Союзе. Как он уже говорил во время нашей предыдущей встречи, он не понимает, почему я решил уехать в такое критическое для страны время, как раз тогда, когда оба государства нуждаются в моей помощи. Горбачев выразил надежду, что мы сможем еще раз встретиться для более длительного прощания, когда он вернется с заседания «семерки» в Лондоне в будущем месяце.

Я почувствовал себя неловко от лестных слов Горбачева, и это, наверное, было заметно. Во всяком случае, Черняев это заметил, как явствует из его отчета об этой беседе. Меня же больше всего заботило то, как сказать Горбачеву о заговоре; он сыпал комплиментами, а я думал: «Как я все это изложу в своем отчете?». Обычно я докладывал обо всех разговорах с Горбачевым почти буквально, насколько позволяли память и наскоро нацарапанные записи, но если я повторю, даже в пересказе, комплименты Горбачева, это будет отзывать самовосхвалением, и кое-кто из чиновников, вечно ищущих намека на самоуверенность со стороны коллег, могут даже заподозрить, что я намеренно преувеличил его слова. Я решил опустить всю эту часть беседы в своем отчете – сказать лишь коротко о риторическом вопросе Горбачева насчет моего скорого отъезда.

Мы сели за длинный стол в его кабинете, который стал мне таким знакомым, я – лицом к окнам, а Горбачев и Черняев – с противоположной стороны. Горбачев спросил, зачем президент Буш послал меня к нему. Я тщательно подготовил и продумал то, что собирался сказать.

– Господин президент, – сказал я, – президент Буш просил меня известить вас о сообщении, которое мы получили и которое крайне взволновало нас, хотя мы и не имеем подтверждения. Это не слух, но и не достоверный факт. Дело в том, что существует попытка убрать вас с вашего поста, и это может произойти в любой момент, даже на этой неделе.

Горбачев покачал головой и усмехнулся, потом принял серьезный вид.

– Передайте президенту Бушу, что я тронут. Я уже некоторое время считаю, что мы стали партнерами, и сейчас он это доказал. Поблагодарите его за беспокойство. Он поступил так, как следует поступать другу. Но скажите, чтобы он не волновался. Я все держу в руках. Завтра увидите.

Мне приятно слышать, сказал я, что для такого сообщения нет основания. Как я уже говорил, мы не можем это подтвердить, но считаем достаточно серьезным, чтобы обратить внимание, и президент Буш чувствовал себя обязанным довести эти сведения до Горбачева.

Тут Горбачев в своей излюбленной манере произнес монолог. Он-де знает, что то и дело возникают разговоры об отстранении правительства, Времена нынче неспокойные. Павлов, будучи компетентным экономистом, не является опытным политиком – он все еще учится. Он уже признал, что допустил в понедельник ошибку. В последнее время вообще наметился заметный сдвиг к политическому примирению. Развивается сотрудничество даже с Ельциным. Скоро будет подписан Союзный договор, а поездка его, Горбачева, в Лондон на встречу «семерки» явится дальнейшим шагом на пути к включению России в мировую экономику. Общественность поддерживает экономические реформы – люди показали это, проголосовав за Ельцина, но они жаждут также окончания политической конфронтации.

Тем не менее, продолжал Горбачев, существуют силы, которые пытаются заблокировать реформы. Есть такие силы даже в парламенте. Такой позиции придерживаются многие в группе «Союз», хотя и не все. Недовольные выступают против процесса примирения. Он не исключает возможности того, что кое-кто поговаривает об отставке правительства, и возможно, это и послужило основой для нашего сообщения.

Я с облегчением узнаю, сказал я Горбачеву, что дело движется в нужном направлении, а особенно приятно видеть развитие его сотрудничества с Ельциным. Если бы их отношения порвались, трудно было бы с оптимизмом смотреть в будущее.

Провожая меня к двери, Горбачев повторил, что завтра я увижу, насколько он держит все под контролем. И в самом деле на другой день он выступил в Верховном Совете и подавляющим большинством голосов добился отклонения требования Павлова о дополнительных полномочиях. Однако при этом он совершенно необъяснимо набросился на тех, кто, по его выражению, «пытается вбить кол» между ним и Павловым. Я порадовался, что не назвал Павлова и остальных, поскольку это, по всей вероятности, усилило бы недоверие Горбачева к моему сообщению. Лишь позднее я понял, что Горбачев мог подумать, не было ли наше сообщение вызвано нападками со стороны людей вроде полковника Алксниса, а не махинациями тех, кто пытался убедить Верховный Совет лишить его власти.

Было ли сообщение Попова ложной тревогой (а 22–23 июня так могло показаться) или оно точно отражало планы, осуществление которых было отложено на более благоприятное время, когда Горбачев будет вне Москвы, но в пределах Советского Союза» под контролем КГБ? Наверняка это знали лишь упомянутые лица, но некоторые второстепенные факты говорят о том, что правильна вторая версия.

Как бы то ни было, оба президента и американский госсекретарь отнеслись к сообщению непрофессионально. Тогда, 20 июня, я не знал, – но узнал позднее, – что еще до того, как сообщение Попова было передано Ельцину, госсекретарь Бейкер потребовал в Берлине срочной встречи с советским министром иностранных дел Бессмертных и сообщил ему полученные сведения (не открыв, однако, источника).

Всякому, даже элементарно знакомому с советскими правилами, было бы ясно, что при всех добрых намерениях Бессмертных никак не мог предупредить Горбачева, Вся связь между советскими официальными лицами контролировалась КГБ, а одним из главных заговорщиков был начальник КГБ. Бессмертных – следует отдать ему должное – сказал Бейкеру, что поскольку в деле замешаны упомянутые лица, он никак не сможет ничего сообщить Горбачеву, и если мы хотим предупредить Горбачева, это следует сделать мне. Такой метод действий должен был бы быть ясным с самого начала, и было величайшим безумием ставить Бессмертных в известность о секретнейшем сообщении, когда он ничего не мог предпринять. Даже будь у него надежная связь, он не спешил бы передавать неподтвержденное сообщение о своих коллегах по кабинету министров, исходящее из иностранного источника.

Если Бейкер поступил необдуманно, то президент Буш поступил опрометчиво. Позвонив по телефону Горбачеву, чтобы заверить его, что Ельцин вел себя вполне лояльно в Вашингтоне, он сказал, что сообщение о заговоре исходит от Попова. И это было произнесено по телефону, прослушиваемому КГБ! Такого я не ожидал от бывшего главы ЦРУ, который гордился своим профессионализмом и осуждал любую утечку самой пустяковой информации, но это говорит о том, насколько глубоко он был увлечен Горбачевым.

Позже Попов рассказал мне, что во время следующей встречи с Горбачевым – по иронии судьбы это произошло за официальным ужином, когда президент Буш в июле посещал Москву, – Горбачев погрозил ему пальцем и сказал: «Что это вы рассказываете сказки американцам?» А когда перечисленные Поповым люди пытались всего через три недели отобрать у Горбачева власть, фамилия Попова стояла одной из первых в списке лиц, подлежащих аресту Страшно даже подумать о том, к каким последствиям могли привести необдуманные слова президента Буша, если бы переворот удался.

Ну а Горбачев? Он терял при этом больше всех, а держался как сомнамбула, бездумно расхаживая по жизни и не обращая внимания на окружающих. Он отмахнулся от предупреждений, сделанных в декабре Шеварднадзе, и даже обиделся на него, пожертвовал таким преданным помощником, как Бакатин, проигнорировал советы Александра Яковлева и других, помогавших ему разрабатывать перестройку, и продолжал доверять вероломному Крючкову и наглому клоуну Павлову.

По словам Черняева, сообщение, которое я принес 20 июня, лишь на мгновение озаботило Горбачева, хотя он и пошутил по поводу того, какие доверчивые люди американцы, А потом вспомнил, что накануне Евгений Примаков предупреждал его не слишком доверять КГБ и своей охране. Горбачев склонен был отмахнуться от подозрений Примакова, считая их порождением бюрократической ревности, но Черняев посоветовал президенту обратить на это внимание. Он сказал, что слышал сообщения о подозрительных передвижениях военных по Москве.

Тем не менее, несмотря на жесткую речь, произнесенную 21 июня в Верховном Совете, Горбачев не предпринял никаких шагов, чтобы помешать начальнику своей охраны участвовать в перевороте.