— И потрахивал заодно, — Маркус хладнокровен. Ни один мускул на его лице не вздрагивает, пока он ведет эту беседу.
— Ты первым начал ей изменять.
— Это не твое дело, Бруно. И я пришел не за тем, чтобы обсуждать давно забытые годы.
— Если ты действительно оставил Эбби из-за того, что не хотел сделать ее несчастной… — не унимается Бруно, — то зачем тогда женился на Эльрикель? Или ее не жалко? Ее чувства… тебя совсем не волнуют?
— Эльрикель — гомункул. Она не может иметь детей. Не может иметь семью. Она и не человек вовсе.
Морфи поражается, насколько бесстрастным остается Маркус, говоря все это.
— Скоро может начаться война, — граф по-прежнему предельно спокоен. — И я бы не отказался от возвращения своего полководца.
Бруно отрицательно качает головой.
— Я не могу, Маркус. Прости, но не могу. Не могу оставить Эбби вдовой, а детей сиротами. И даже если ты пообещаешь, что обеспечишь их после моей смерти… всё равно не могу. Ибо и ты не вечен. Поддержать — поддержу. Доспехи, оружие… но сам возьму меч в руки лишь затем, чтобы положить его на наковальню.
Впервые за все время разговора граф опускает глаза в пол. И, кажется, его взгляд даже слегка печален.
— Береги свою семью, Бруно, — очень тихо говорит Спенсер, но Морфи его отлично слышит. — Был рад снова видеть тебя. В трезвом уме и добром здравии.
И теперь граф направляется к выходу. Он не видит, что Бруно провожает его взглядом, и не знает, что после его ухода и сам отправляется домой, чтобы увидеть жену и двух дочерей. Он не скажет им об Эльзе. Не скажет, что грядет война. Не потому, что не верит Маркусу… напротив, если Спенсер говорит, что войне быть — так оно и будет. С тех пор, как они ушли с гладиаторского городка и долгое время странствовали, будущий граф не ошибся ни разу — всегда знал, куда идти и что делать. Знал, как и где скрываться. Знал, с кем стоит заводить разговор, а кого лучше избегать. Тогда он еще не успел превратиться в хладнокровного монстра, коим является сейчас. Тогда… он еще был человеком.
И потому война будет.
Бруно знает это.
Но не скажет о ней семье лишь по одной естественной причине — он хочет, чтобы его девчонки пожили в мире столько, сколько это будет возможно. Он хочет, чтобы война пришла в Айронхолл в самый последний момент. И еще он не хочет, чтобы Эбигейл волновалась. Для нее и их третьего ребенка, чье сердце уже бьется, волнение — не лучший друг.
***
Бегриф никогда не думал, что уйдет от родимых гор так далеко. Будучи дворфом, он вообще не питал особой любви к путешествиям, но, увы, так легли обстоятельства. Долгое время он не мог найти себе подходящих спутников, и вечно со всеми ссорился. Парочку даже лично и прибил своим молотом — размозжил им черепа, когда узнал, что всю дорогу ему попросту лгали. А дворфы не любят, когда их обманывают. Бегриф, по крайней мере, очень этого не любил.
А еще дворфы не любят, когда их путают с гномами. Терпеть не могут.
Наверное, именно поэтому он уже четыре месяца как следует за Кириллом — странным человеком, прибывшим, как он сам объясняет, из другого мира. Иноземец не солгал Бегрифу ни разу. Но что ему нравилось больше всего в этом человеке (хоть он и был в десять раз моложе), так это то, что Кирилл сразу же назвал его дворфом. Не гномом, не карликом, лепреконом или лилипутом — а именно дворфом.
Сейчас Бегриф сидит у костра и греет руки, изредка поглядывая на храпящего орка и красавицу Лиагель. Дворфы вообще недолюбливают эльфов. За их глупость, доверчивость и легкомыслие. А за наивность, наверное, больше всего. То, что эльфы обычно вдвое выше дворфов, имело уже последнее значение, никак не первостепенное. Но вот Лиагель… Лиагель вызывала у Бегрифа весьма странные чувства. И конкретно сейчас он ощущал небольшое раздражение. Но не оттого, что она звонко смеялась и хихикала, слушая рассказы Кирилла о том — ином — мире. Ее смех ему даже нравился.