А в гостевом домике тем временем хлопотали вокруг пациента. Доктора Кундерта больше всего беспокоило одно: источником энергии для нервных клеток головного мозга служит исключительно глюкоза. Запасов ее хватит у Конрада от силы на десять — пятнадцать минут. От продолжительности и степени тяжести гипогликемии зависело многое, она могла привести к самым серьезным поражениям мозга. Вплоть до изменения личности, что возможно даже у здоровых людей. А в случае с Конрадом Лангом недалеко было и до самых катастрофических последствий.
Психологические тесты, проведенные доктором Кундертом еще до возвращения Симоны (она уезжала к своему адвокату, чтобы отдать на хранение видеокассету), немного успокоили его. Основные показатели не ухудшились. Принимая во внимание события последней ночи, Конрад Ланг проявлял на удивление осмысленное восприятие окружающего. И только когда Симона принялась рассматривать с ним фотографии, Кундерт пал духом.
Конрад ничего и никого не узнавал ни на одной фотографии. Он не реагировал ни на одну подсказку. «Папа-директор» уже больше ничего не значило для него, «Конитоми» и «Томикони» вызывало лишь вежливую улыбку, а на «маму Виру» он только пожимал плечами. Симона не сдавалась. Она трижды все начинала сначала и трижды все с тем же нулевым результатом.
Показав в четвертый раз на молодую женщину в зимнем саду и спросив: «А вот это, не фройляйн ли Берг тут на снимке?», она вдруг услышала от него в слегка раздраженном тоне:
— Я уже сказал, что не знаю, кто это. Я уже сказал?
На заднем сиденье черного «даймлера» почти не было слышно того шума, с каким шины тяжелого лимузина рассекали дождевые лужи. Эльвира Зенн неподвижно глядела в окно, на безрадостные населенные пункты в восточной Швейцарии и на немногих закутанных людей, которых судьба выгнала из дому в такой дождь.
Шеллер не был личным шофером Эльвиры, но часто случалось так, что она вдруг без всякого предупреждения звонила ему и вызывала к себе, когда ей хотелось прогуляться. В правила игры входило и то, что она не говорила ему, куда хочет поехать. Иногда — чтобы сделать ему сюрприз, а иногда потому, что сама не знала, куда едет. Но на сей раз она, похоже, точно знала цель своей поездки. Места, которые они проезжали, были ей знакомы — Эш под Нефтенбахом, Хенггарт, Андельфинген, Трюлликон. Эльвира Зенн коротко указывала Шеллеру направление. После Базадингена, этой дыры, название которой Шеллер увидел на дорожных щитах, предупреждавших пешеходов и любителей побегать на природе об опасности энцефалитного клеща, она приказала ему свернуть на проселочную дорогу.
Еще несколько домиков и крестьянских хуторов — и асфальт закончился. Фирменный глушитель на выхлопной трубе уже дважды процарапал по колдобинам разъезженной дороги. Будка трансформатора, огороженный участок земли вокруг колодца, отведенный под водосбор, дальше лес. Шеллер взглянул в зеркало заднего вида. Эльвира только махнула рукой — поезжай вперед.
Тщательно маркированная древесина, распиленная на нужную длину, аккуратно сложена штабелями вдоль лесной дороги. Рядом с горой только что сваленных хлыстов Эльвира велела остановиться. Шеллер выключил мотор. С еловых веток на крышу лимузина падали тяжелые капли.
— Где это мы? — спросил Шеллер.
— Там, где все начиналось, — ответила Эльвира.
Однажды солнечным утром в мартовское воскресенье 1932 года по просеке прогуливалась странная парочка. Мужчине было лет сорок — крепкий, с редкими светлыми волосами и лихо закрученными усами. Лицо раскраснелось от пропущенной с односельчанами в деревенском кабаке рюмочки шнапса после воскресной церковной службы. На нем был выходной груботканый костюм, кулаки засунуты в карманы брюк.
Рядом шла молоденькая четырнадцатилетняя девушка — светлоголовая, с круглым, смазливеньким, еще детским лицом. На ней — длинная юбка, шерстяные чулки, высокие ботинки на шнуровке и вязаная кофта. Руки она держала в муфточке из потертого кроличьего меха. Девушка жила с родителями и сестрой на краю деревни Базадинген в домике под желтой дранкой. Мать была надомницей и шила накладные плечи-подушечки для пошивочной фабрики в Санкт-Галлене. Отец работал на лесопильне.
Мужчина работал вместе с отцом. Часто бывал у них дома, этому все были рады — балагур, а смех не частый гость в их доме. На правой руке у него остались только большой палец и мизинец. Три остальных отхватило ленточной пилой. Когда это случилось, бледный подмастерье растерянно протянул ему три пальца. «Отдай собаке», — ответил он, так потом рассказывали.
В этой правой руке было что-то неприличное, что притягивало девушку, завораживало ее. Однажды, заметив, как неотрывно она смотрит на его пальцы, он сказал: «Я могу сделать ими все, для чего требуется правая рука». Она покраснела. С этого момента он всегда устраивал так, чтобы остаться с ней наедине. И каждый раз доводил ее до смущения разными непристойностями. Она была любопытная девушка. Не потребовалось долго уговаривать ее встретиться с ним в воскресенье после церковной службы в леске. Он хотел ей кое-что показать, чего она никогда не видела. Настолько наивной, чтобы подумать, будто речь идет о редкостном грибе, она не была.
Но сейчас, когда он свернул на лесовозную дорогу, уводившую с просеки в чащу, у нее с испугу забилось сердце. И когда они дошли до лесосеки, где земля была усыпана свежими опилками и он предложил ей сесть рядом с ним на поваленную ель, она сказала: «Лучше я пойду назад». Однако не оказала ему сопротивления, когда он начал лапать ее своей мозолистой клешней. Она не издала ни звука и тогда, когда он набросился на нее. Закрыла глаза и ждала, пока все кончится.
Когда она привела в порядок одежду и перестала плакать, он проводил ее до опушки леса. И отправил оттуда домой. «Ты об этом никому ничего не расскажешь», — повторил он в сотый раз. Он мог бы и не говорить этого. Эльвира Берг никогда не рассказала бы о случившемся ни одному человеку.
У нее только недавно начались месячные. И когда они вдруг не пришли, она не придала этому никакого значения. В мае ее вдруг стали мучить головокружения. Потом появилась тошнота. В июне мать привезла ее в Констани к врачу, которого знала еще по своему первому браку. Эльвира была на четвертом месяце беременности. Ее отвезли в один приют, в кантоне Фрибур, и оставили на попечение монашкам. Те уже имели опыт в подобных случаях. В ноябре Эльвира произвела на свет здорового мальчика. Сестры-монашки дали ему имя Конрад. В честь святого Конрада, бывшего в девятом веке епископом Констанца.
С января 1933 года для Эльвиры началась самостоятельная жизнь во французской Швейцарии. Ее взяли в одну семью в Лозанне, где она за карманные деньги работала служанкой. Конрад остался под присмотром матери Эльвиры. Его выдали за внебрачного ребенка Анны, старшей сестры Эльвиры. Деревенские сплетницы пощады не знали.
Анна была дочерью от первого брака матери с одним парикмахером из Констанца, он погиб в июле 1918 года на берегах Марны. Она носила фамилию своего отца — Ланг, ей было девятнадцать, и она училась на медицинских курсах в Цюрихе. Только в сочельник 1933 года, во время ее первого приезда в Базадинген в том году, она узнала, что годовалый Конрад слывет в деревне за ее внебрачного ребенка. Той же ночью она уехала назад. Но свою угрозу рассказать всему миру, об истинном положении вещей она так и не выполнила. Через два года Эльвира опять забеременела. На сей раз от «месье», главы семьи, где она прислуживала. Симптомы были ей уже хорошо известны, и она была полна решимости не допустить на сей раз появления ребенка. Она поехала к своей сестре, которая уже училась на последнем курсе и должна была вот-вот получить диплом медицинской сестры. Когда Анна поняла, о чем ее просит Эльвира, она с возмущением отказалась. Но Эльвира развила в себе талант добиваться того, что ей втемяшилось в голову. На следующий день сестра согласилась помочь ей.