Джинджер говорила без тени горечи — в ее голосе даже слышалась злая ирония.

— Ну, конечно, — закатил глаза Партлоу, возвращая ей усмешку. — Расскажи копам эту душещипательную историю об убийстве из милости, и они упадут перед тобой на колени и назовут тебя святой.

К его удивлению, она одарила его небольшой улыбкой, а глаза ее словно засияли.

— А как копы вообще об этом узнают? — спросила она.

Стояла теплая ночь. Пот стекал по телу Джона Партлоу. Мужчина чувствовал, что бисеринки влаги выступили на лбу под полами его соломенной федоры. Насекомые вновь начали стрекотать в лесу, и ему казалось, будто они спрашивают его всем своим многочисленным хором: что ты собираешься делать… делать… делать… делать…?

— Помоги мне, — сказала Джинджер, прижав фонарь к его правой руке.

Запомнил ли он, как взял его? Или он просто запомнил то, как выглядело в тот момент ее лицо — как будто она уже знала о нем все, что он пытался скрыть, все его секреты? Когда она посмотрела на него своими глазами цвета шампанского — игривыми, как у кошки — ему показалось, что он стал младенцем, о котором все слышали, но которого никто не знает. Младенцем, брошенным на ступеньках церкви за пару часов до воскресной службы. Младенцем, которого чуть позже утянет в водоворот приемных семей — одна будет сменять другую — и никому из этих людей, в сущности, не будет дела до этого мальчишки с ангельской внешностью: одни будут хотеть использовать его, другие будут к нему жестоки. Эта мысль помогла осознать: в этом гребаном мире на твоей стороне нет никого, никто не станет помогать тебе просто так, не поможет прокормиться в голодные годы, не подаст милостыню на паперти. Всем будет плевать на других, всех будет волновать лишь, чтобы мама не дала этому человеку ни цента, потому что все думали, думают и будут думать только о себе. Джон Партлоу встречал много таких людей, и чтобы выжить среди них ему пришлось научиться использовать свою единственную ценность — имя — в качестве маскировки. Так, за свою жизнь, он сменил целую череду имен, перемерил много личин и много масок, но глубоко в душе — в том месте, где от этой его души остался лишь тлеющий прах, в сгоревшем темном подвале его грудной клетки — он радовался, что отличается от таких людей своим умом, деловой хваткой, быстротой реакции и ощущением, что он живой до мозга костей.

Когда он принял фонарик из рук Джинджер ЛаФранс и последовал за ней туда, где умирал док, это было естественным проявлением инстинкта выживания, который с каждым шагом лишь усиливался. Джон Партлоу был достаточно циничным, чтобы продавать фальшивые библии детям и вдовам, оставшимся без кормильцев, за двойную плату. Его главной целью было заработать деньги, чтобы выбраться из своего дома в Уэйкроссе, штат Джорджия, где белобородый старик и старуха с непрекращающимся кашлем имели обыкновение одевать его как калеку и выставлять перед воротами деревенской церкви, чтобы он просил милостыню на их несуществующий сиротский приют.

Однажды ночью эта старуха накинулась на него — спящего. Ее беззубый рот издавал страшный вой, а глаза были безумны. А от дыхания старика щедро разило виски. Они сказали, что если он не будет играть свою роль, то две по-настоящему сломанные ноги станут наименьшей из его проблем. И эти двое сумасшедших действительно намеревались исполнить сказанное, поэтому в ту ночь мальчик — которого тогда звали просто Сонни — ударил старика по голове железным утюгом, пока тот спал. Когда проснулась старуха и начала визжать, он бросил ей в глаза горсть соли, а затем ударил ее по лбу тем же утюгом и вылез в окно, даже не убедившись, умерли они или нет — на это у него не оставалось времени…

— Шестьдесят два доллара, два четвертака, три десятицентовика, три пятицентовика и шестнадцать центов, — подсчитала Джинджер после того, как обыскала бумажник и карманы Ханикатта. — Неплохо.

Док все еще пытался ползти, но его движения были такими же слабыми, как если бы он пытался проплыть целую милю в вязкой грязи.

Мужчина, согласившийся на прозвище «Золотко», услышал собственный голос.

— Я хочу половину этой добычи. И машину.

— Скажешь тоже! Он задолжал мне за последние четыре шоу — по десять баксов за каждое.

— Меня это не волнует. Я сказал, что хочу половину и машину.

Она подняла голову и взглянула на него, облизнув кончиком языка нижнюю губу, как будто только что попробовала нечто удивительно вкусное.

— Ты ведь знаешь, что у меня револьвер, не так ли?

— Не осмелился бы об этом забыть. Но это же воздаяние после акта милосердия по отношению к одному из истинных святых в глазах Бога, ведь так? Так что делись своей манной с язычником. Пополам.

Она улыбнулась, свет фонаря сверкнул на ее передних зубах.

— Сначала заработай, — ответила она и протянула ему пистолет рукоятью вперед.