Бруно завизжал. Сколько же времени будет добираться к ним врач в их коннектикутскую глушь?

— Азои… — он задохнулся. Он не мог говорить, не мог пошевелить языком. Дошло до звуковых связок! — Аааагх!

Он увернулся от домашней куртки, которую она пыталась набросить ему на плечи. Пусть Герберт стоит и глазеет, если ему нравится!

— Чарлз!

Он показал на рот скрюченными руками и побежал к зеркалу в дверце стенного шкафа. Лицо бледное, вокруг рта все какое-то плоское, словно его доской стукнули, губы растянуты в жутком оскале. А руки! Теперь он не сможет держать стакан или прикурить сигарету. Не сможет водить автомобиль. Ширинку — и ту не расстегнет без посторонней помощи!

— На-ка, выпей!

Да, виски, виски. Он попытался вобрать все до капли затвердевшими губами. Оно обожгло кожу на лице и потекло по груди. Он показал знаком, что хочет еще, и попытался ей напомнить, чтобы заперли двери. О, Господи, если это пройдет, он будет благодарен по гроб жизни! Он позволил Герберту с мамой уложить себя на постель.

— Озьи еня! — выдавил он из себя. Он вцепился в мамин пеньюар и едва не повалил ее на себя. Но, по крайней мере, теперь было за что держаться. — Не уозите меня! — выдохнул он, и она успокоила, что не позволит. Сказала, что запрет все двери на ключ.

Джерард, подумал он, Джерард все под него копает и будет копать до бесконечности. И не он один, их целая армия — следят, вынюхивают, приходят, трещат на машинках, выбегают и вбегают с новыми данными, сейчас у них материалы из Санта-Фе, и в один прекрасный день Джерард, чего доброго, сложит их в правильную картину. В один прекрасный день Джерард заявится и застанет его вот в таком состоянии, и начнет расспрашивать, и он все расскажет. Он убил. За это убьют тебя. Вдруг он не справится? Он уставился на светильник в центре потолка. Светильник напомнил ему круглую хромовую затычку в ванне у бабушки в Лос-Анджелесе. Почему он об этом вспомнил?

Болезненный укол — что-то впрыснули под кожу — заставил его немного очнуться.

Молодой нервный врач разговаривал с мамой в углу затемненной спальни. Однако чувствовал он себя лучше. Теперь его не увезут. Теперь порядок. Он просто запаниковал. Незаметно приподняв простыню, он посмотрел, как разгибаются пальцы.

— Гай, — шепнул он. Язык все еще был, как деревянный, но он мог говорить. Потом врач вышел, он проводил его взглядом. — Ма, я не хочу в Европу! — произнес он монотонным голосом, когда она подошла.

— Хорошо, миленький, мы никуда не поедем.

Она осторожно присела на край постели, и ему сразу полегчало.

— Врач не сказал, что мне нельзя ехать?

Будто бы он не поехал, если б захотел. Чего он боится? Даже второго такого приступа и то не боится! Он дотронулся до буфа на рукаве маминого пеньюара, но вспомнил, что Рутледж Овербек приглашен к обеду, и опустил руку. У мамы наверняка с ним связь. Слишком часто она бывала в его студии в Силвер-Спрингз и слишком долго там засиживалась. Он не хотел этого допустить, но как не допустить, когда все происходит прямо на глазах? У нее это первая связь, отца нет на свете, так кто ей мешает? Но почему ее угораздило остановить выбор на этом тупице? В затененной комнате глаза у нее казались темнее. Она не похорошела после смерти отца. До Бруно дошло, что такой она и пребудет, такой и останется, ей больше не бывать молодой, какой он любил ее.

— Не гляди так печально, мамик.

— Миленький, обещай, что будешь меньше пить. Доктор сказал, что это начало конца. Нынешнее утро — предупреждение, разве неясно? Организм предупреждает.

Она облизала губы, и внезапная нежность напомаженной и подведенной нижней губы бросилась Бруно в глаза. Это было уж слишком. Он зажмурился. Если пообещает, значит, соврет.

— Какого дьявола, у меня ведь не белая горячка, правда? У меня ее ни разу не было.