— Так что о Мэтте?
— Как получилось, что вы с ним встречались двадцать четвертого, двадцать восьмого и тридцатого апреля, второго, пятого, шестого, седьмого мая и за два дня до убийства?
— Разве? — улыбнулся Бруно. В прошлый раз Джерард знал только о трех встречах. Мэтт его тоже не жаловал и, вероятно, выложил о нем самое плохое. — Его интересовало купить у меня машину.
— А вас интересовало ее продать? Почему? Потому что считали, что скоро заведете себе новую?
— Хотел продать, чтобы купить автомобиль поменьше, — рассеянно заметил Бруно. — Тот, что стоит в гараже. «Кросли».
Джерард улыбнулся.
— И давно вы знаете Марка Лева?
— С той поры, как он был еще Марком Левицким, — парировал Бруно. — Покопайтесь у него в прошлом — обнаружите, что в России он прикончил собственного отца.
Бруно пристально посмотрел на Джерарда. Словечко «собственного» прозвучало не к месту, не следовало бы его произносить, но уж этот Джерард, пускающий пыль в глаза знанием всей подноготной!
— Мэтту вы тоже не по вкусу. В чем дело, вы что, не могли друг с другом поладить?
— По вопросу о машине?
— Чарлз! — терпеливо воззвал Джерард.
— А что я такого сказал? — Бруно поглядел на свои обкусанные ногти и снова подумал, насколько точно Мэтт отвечает описанию преступника, которое дал Герберт.
— Последнее время вы что-то редко встречаетесь с Эрни Шредером.
Бруно открыл было рот, собравшись ответить. Как скучно.
35
Босиком, в парусиновых брюках Гай сидел, скрестив ноги, на передней палубе «Индии». На горизонте только что появился Лонг-Айленд, но ему пока что не хотелось смотреть на остров. Плавный подрагивающий ход бота приятно и привычно убаюкивал, как нечто, знакомое с раннего детства. Их последняя встреча с Бруно в ресторане казалась чистым безумием. Конечно, он тогда сходил с ума, и Анна просто не могла этого не видеть.
Он согнул руку и ущипнул тонкую загорелую кожу на мускуле. Он стал таким же коричневым, как Эгон, корабельный юнга португальских кровей, которого они наняли в доке на Лонг-Айленде перед самым отплытием. Один только маленький шрам на левой брови так и остался белым.
Три недели на море даровали ему покой и смирение, которые были ему внове, а месяц тому назад он бы сказал, что и чужды. Он примирился с тем, что искупление, каким бы оно ни было, — часть его судьбы и не нужно ему его искать, потому что судьба сама найдет человека. А на свое чувство судьбы он всегда полагался. Еще мальчишкой он любил мечтать вместе с Питером, причем знал, что его мечты каким-то образом осуществятся, тогда как у Питера останутся только мечтами. Он предчувствовал, что создаст знаменитые здания, что его имя займет должное место в истории архитектуры и в конце концов — вершина его достижений — он построит мост. Белый мост с пролетом в размах ангельских крыл, таким он рисовал его себе в детстве, похожим на изогнутый белый мост Роберта Мейларта в учебниках по архитектуре. Возможно, так верить в свою судьбу было несколько самонадеянно. Но, с другой стороны, кто искренне смиренней человека, считающего своим долгом покоряться предначертаниям собственной судьбы? Теперь он считал, что убийство, казавшееся чудовищным отступлением, грехом против самого себя, тоже, возможно, вписано в его судьбу. Нельзя думать иначе. А если все это так, ему предоставят возможность совершить искупление и дадут для этого силы. Если же раньше суд приговорит его к смерти, ему и на это будут ниспосланы силы, и Анне тоже — столько, сколько требуется, чтобы она смогла пережить. Он непонятным образом ощущал себя ничтожней самой мелкой рыбешки и крепче самой могучей горы. Но он не был самонадеян. Самонадеянность — это средство защиты, она расцвела в нем в период разрыва с Мириам. Но разве он не понимал уже тогда, одержимый Мириам несчастный бедняк, что он обязательно встретит другую, которую сможет любить и которая всегда будет любить его? И какое ему нужно еще доказательство, что так оно и есть, чем то, что все эти три недели на море они с Анной были близки, как никогда, и их жизни слились в единой гармонии?
Оттолкнувшись от палубы ногами, он повернулся так, чтобы видеть прислонившуюся к грот-мачте Анну. Глядя на него сверху вниз, она слегка улыбалась сдержанной гордой улыбкой — как мать, подумалось Гаю, что выходила своего тяжелобольного ребенка. Улыбнувшись в ответ, Гай подивился тому, что так верит в ее непогрешимость и правоту, тогда как она всего лишь обыкновенная смертная. Но больше всего он дивился тому, что она может принадлежать ему. Он опустил взгляд на сцепленные пальцы рук и подумал, что завтра займется больницей, подумал о всей работе, что ему предстоит, об ожидающих впереди поворотах судьбы.