Он выглянул в иллюминатор, посмотрел на гавань Виктория, искрящуюся огнями в предрассветных сумерках. Небо окрасилось в цвет пепла, но звезды еще только отступали вслед за ночью. Он прислушался к ударам бьющегося о мачту главного фала и булькающим звукам кавитации подпрыгивающей на волнах яхты «Возрождение». «Хотя бы приличный ветер поймаем», – подумал он, откидывая тонкое покрывало и выбираясь из койки.

Он поставил ноги на полированные половицы из красного дерева и медленно вздохнул, наслаждаясь гладкостью древесины. Он полюбил ходить босиком по палубе еще в детстве, когда мальчишкой управлялся с канатами и ставил паруса на отцовском судне «Валиант 40». Но за это он заплатил свою цену. Его ступни были сплошь покрыты шрамами.

Он открыл дверь салона и бесшумно скользнул в жилой отсек. Тусклый свет порта просачивался сквозь занавески на окнах, но салон и камбуз все еще были окутаны темнотой. Он осторожно обошел скрипучие места на полу, чтобы не разбудить сына Квентина, который спал на койко-кровати с другой стороны обеденного стола.

Дэниел включил точечное освещение камбуза. Светодиодные лампы мягко вспыхнули под подвесным шкафчиком, осветив газовую плиту и гранитную столешницу. Он нагрел кастрюльку воды и наполнил френч-пресс[2], после чего выждал точно четыре минуты и налил дымящийся кофе в свою кружку с надписью «Военно-морская академия». Эту кружку подарил ему отец во время церемонии повторного крещения «Возрождения», хохоча при этом и хлопнув его по плечу. Впрочем, это был не только подарок, но еще и шутка, потому что Дэниел поступил не в Военно-морскую академию, а в Бостонский колледж.

Открыв главный люк, он вдохнул влажный островной воздух. За полосой воды расположился город Виктория, похожий на усыпанное самоцветами одеяло, заправленное между гранитными скалами и гладью моря. Он порылся в рундуке под лестницей и достал набор писчих принадлежностей. Это был настоящий подарок отца, старинная вещь из Занзибара, в память об их путешествии. Захватив кружку, он поднялся наверх.

В обычный день вид стоящих на якоре яхт, увенчанных мерцающими звездами, вызывал бы у Дэниела улыбку, но сегодня он, встревоженный дурными знамениями сна, едва ли замечал их. В рубке он сел, поставил чашку на скамейку рядом, открыл резную деревянную шкатулку и выложил бумагу и ручку на спасательный плот, который использовал в качестве письменного стола. Потом включил фонарь на батарейках и отхлебнул кофе, пытаясь подавить страх, вызванный ее словами. Она ошибалась. Наверняка ошибалась. Улыбка, платье, скрипка, концертный зал – все выглядело именно так, как он помнил. Только слова несли другое значение. Они были сказаны с иронией, а не трагично; как приветствие, а не на прощание.

Разум ринулся вслед за течением памяти. Нью-Йорк. Апрель 1993 года. В Центральном парке цветут нарциссы, веточки кизила и азалии украсились почками, пылающее солнце прогоняет прохладу раннего утра. По всему Колумбийскому университету развешаны афиши выступления Джульярдского оркестра в Карнеги-холле. На афиши он бы и внимания не обратил, если бы не фотография солистки. Звали ее Ванесса Стоун, и она была студенткой Колумбийского университета, а не Джульярда, – двойная специализация: биология и музыка. Хорошенькая, но ничего особенного для Нью-Йорка, этого зала зеркал. Выражение ее лица заставило его притормозить, а потом и остановиться. Дэниел позабыл о том, что страшно спешит на семинар на юридическом факультете, куда он и так опаздывал. Он снял одну из афиш и изучил ее внимательнее. Смычок едва касается струн, почти любопытный взгляд направлен прямо в камеру. Вопрос в ее глазах столь же очевиден, сколь и ошеломителен: «Что ты на меня уставился?»

Спустя два дня Дэниел вошел в большое фойе Карнеги-холла, сжимая в руках афишу с изображением лица, которое не мог забыть. Его место находилось в партере зала Стерна, рядом со сценой. Он сел в кресло и стал слушать, как музыканты настраивают инструменты; постепенно он раздражался из-за собственного усиливающегося волнения. Наконец она вышла вместе с дирижером. Ее воздушное платье выгодно подчеркивало цвет золотисто-каштановых волос. Кивнув слушателям, она приставила скрипку к подбородку в ожидании сигнала начинать.

Глаза Дэниела ни разу не оторвались от ее глаз с начала и до самого конца выступления.

Играли Бетховена, его первый и единственный скрипичный концерт, и ее исполнение было безупречным, даже самые виртуозные пассажи в крайслеровской каденции. В конце третьей части публика аплодировала стоя. Ответив почти безразличным поклоном, она покинула сцену с торопливостью, которая подтвердила подозрение Дэниела. Она пришла, чтобы быть услышанной, а не увиденной. Волшебство заключалось в скрипке.

Вне зала выстроилась длинная очередь желающих поблагодарить музыкантов, и Дэниел занял место в конце. В ожидании он перебирал слова, которые можно было бы ей сказать, примерял фразы, как костюмы, пока совсем не запутался и не потерял всякую уверенность в себе. Когда подошла его очередь и она протянула ему руку со словами «Спасибо, что пришли», он произнес то, что секунду назад пришло ему в голову:

– Ваша игра соответствует вашему имени.

– Что, простите? – спросила она, отнимая руку.

– Ванесса – это древнегреческое слово. Означает «бабочка».

Что-то изменилось в ее взгляде, но она не ответила, поэтому он продолжил:

– Вы как будто не на сцене стоите, а находитесь где-то в другом месте… В воздухе, танцуете с солнцем.

Она несколько долгих секунд смотрела на него, потом ее губы растянулись в улыбке.

– Это не длится долго, – произнесла она, удивив его искренностью. – Это проходит, как и все остальное.

– Но ведь именно поэтому вы играете, правда? Даже несмотря на то, что вы при этом чувствуете себя неуютно.

Он увидел в ее глазах то самое любопытство, которое было запечатлено на лежавшей у него в кармане афише. Она чуть склонила голову набок, глаза ее блеснули: