Да, нынче была как раз четвертая годовщина. Как много всего за эти четыре года произошло! Но сейчас не хотелось об этом вспоминать. Сейчас они снова рядом, вдвоем, одни-одни на этом свете!.. Как тогда…

…Потом уже, набросив халатик, Катя вышла на кухню, и оттуда донесся ее возглас:

– Ого! Богато живем!

Через пару минут она принесла поднос, на котором стояла бутылка шампанского и лежала всякая снедь, немыслимая по нынешним карточным временам, – и черная икра, и балыки, и даже дольки ананаса! Да, «ребятки» генерала Николаева потрудились на славу.

– Как будто мы уже в Париже! – нарочито громко проговорил Юрий, на что Катя, подыгрывая ему, ответила:

– А ты привыкай, привыкай! – и поцеловала его. – Привыкайте, ваше графское сиятельство. Если будете потом требовать только селедку с картошкой, то Европа вас не поймет. – А потом на ухо шепнула: – Да и Варшава – это все-таки не Нахаловка.

Он откупорил шампанское, наполнил фужеры и провозгласил:

– За нашу годовщину!

– За нас!

– И за Париж!

Выпив шампанское, они снова обнялись, и обоим сразу стало не до яств, хотя сутки уже не ели ничего. О предстоящих опасностях, как и о минувших, сейчас не хотелось думать, единственное, что вызывало сожаление, это то, что через два дня закончится этот рай.

Впрочем, закончился он даже несколько раньше, чем оба они предполагали.

Утром Юрий поднял исписанный с двух сторон листок в косую линейку, подсунутый к ним под дверь. От кого было это послание, он понял, еще не начав читать, по запаху помойки, исходившему от него.

С одной стороны знакомым корявым почерком было написано:

По сравнению с подобными письмами, попадавшими к нему прежде, это, подписанное Фомой, императором помоек, можно было считать даже вполне вежливым.