Рудольф закурил на десерт, который он явно недолюбливал; острая еда ему была более по вкусу.

— Просто в Москве по вашим произведениям вы меня заинтересовали, — продолжал он. — Имею же я право на свободное исследование. Видите, такой человек, как вы, наверняка сам бы пришёл к тому, что я вам высказал. Но это отняло бы у вас много времени. Может быть, кое-что, о чём потом скажу или сказал вскользь, вы бы никогда и не узнали. Так или иначе, но я решил вам высказать многое сразу, оглоушить вас, вызвать шок и посмотреть, как вы будете реагировать. Что с вами станет в конечном счёте.

— Зачем вам это нужно?

Рудольф вздохнул.

— Ради искусства, Андрей, ради искусства. А там видно будет. Конечно, вы будете как бы «проверять» мои, если можно так выразиться, тезисы. Вам их будет тяжело так сразу принять. Понятно, вы только что приехали, вам было плохо, вы в каком-то смысле всё-таки полны надежд. Понятно, что трудно поверить в то, что рай — это ад. Но рая не только нигде нет, более того, вы просто переходите от одной формы ада к другой. Вот и всё. Пока вы не осознали этого, в промежутке возможна небольшая передышка. Но здесь вам будет тяжелее всего, намного тяжелее, мой друг… Позвольте дать вам небольшой совет: когда будете «проверять», внимательнее читайте наши крупные газеты. Как, опять-таки, у вас говорят, между строк. И вы быстро постигнете технику «демократии» и «свободы». Ничего особо сложного в ней нет. Вот и все пирожки — так у вас принято говорить?

И Рудольф потёр руки.

— Значит, — произнёс Андрей, — вы будете за мной наблюдать?

— Наблюдать за вами? За вами и так наблюдают, мой друг. За каждым из вас, кто приехал в эту страну. Скажите спасибо, что один из тех, кто за вами будет «наблюдать», — ваш же доброжелатель. Ибо я вам желаю добра, если только добро существует, — несколько даже возвышенно сказал Рудольф.

— Да. То-то моя рукопись, которую я передал через одного американского дипломата, попала к одному почтенному профессору, как мне сказал ещё один мой доброжелатель из ФБР или ЦРУ… Я был поражён — ну зачем, зачем копаться в текстах, которые я сам хочу опубликовать? С этой рукописью обошлись так, как будто это какие-то подпольные, зашифрованные тексты. Ну что они могли искать, ведь это чистое искусство, там нет никакой политики, там несколько эссе о смерти и природе!

— Именно потому, что там нет никакой политики, это, может быть, и насторожило… А потом, и многое другое они могли искать. Друг мой, вы очень ещё наивны и не представляете себе всей широты наших исследований о русском человеке. За вами тщательно наблюдают, причём с той точки зрения, о которой вы и не подозреваете. Вы уже под микроскопом, правда, как я уже говорил, микроскоп не очень совершенный. Нечто важное, главное, всю бездну не улавливает. И этот Большой Брат видит не только эмигрантов, а вообще всех, живущих здесь. Спите и помните нашу свободу: Большой Брат всегда смотрит на тебя.

— Брр. Значит, Оруэлл?

— Какой там Оруэлл! Оруэлл был просто дитя. Ищите глубже.

Андрей почувствовал себя как-то неважно. На сердце легла почти физическая тяжесть, словно кто-то коснулся его.

Они поговорили ещё немного. Рудольф оплатил счёт.

— Плачу из своих, личных, Андрей, — улыбнулся он. — Когда с вами будут обедать потом, при различных полуофициальных встречах, помните, что обычно платит не тот, кто вас пригласил, а организация, к которой он принадлежит, — университет или даже ФБР, если им это так уж нужно. Но я плачу за вас от себя.

— Ну а весь этот разговор, конечно, между нами?

— Безусловно. Не из боязни за вас, а для чистоты эксперимента. Жене вы, конечно, скажете, но говорите не в номере, а лучше на улице, в толпе. Другим — очень не советую. Несите эту тяжесть сами. А я вам непременно позвоню. Но не скоро. Мы встретимся второй раз. И тоже фундаментально. За это время у вас многое переменится. Где бы вы ни жили, я вас найду во имя этой второй встречи. Я буду знать, что с вами.

И они расстались.

К тому времени Михаил Замарин уже вернулся из Бостона. Ему удалось продать там несколько картин. Это было почти чудо. Но он никак на это чудо не реагировал. Лицо его было таким же непроницаемым, как и тогда, когда он сидел на кладбище и рисовал.

— На нём лежит печать почти трёхлетней жизни в Нью-Йорке, — шутила Любочка Кегеян. — Мы пока только новички. Один Игорь чуть-чуть впереди нас.