Гарри целыми днями считал на бумажке — во что бы ему обошёлся друг, если бы он жёг свет, чтобы его видеть. Но решился бы он зажечь лишний раз свет для своего лучшего друга? Вряд ли. Даже если бы перед ним во тьме явился Богочеловек, он всё равно бы не зажёг: сэкономил. К этому его приучила жизнь.
Правда, он не всегда был такой. В молодости, например, жил широко, а потом пошли неприятности, денежные травмы… В сущности, он никогда не был жадным — свет, отопление действительно дорого стоили, и, кроме того, он чтил деньги сами по себе…
Но от идеи друга он упорно не отказывался, друг — это существо, а существо ведь можно любить. Долларам же лучше поклоняться: они выше любви. Тем более они дают тотальную власть…
И тела у него почти не осталось — от забот.
Клук задумался посреди темноты в своей комнате. Повернул голову вверх. Да, надо искать «его». Друг — это единственное, что у него осталось.
И он полез к нему, заранее любя. Само синее болотное тело Клука искало его. Гарри стал рыть и для этого зажёг свет — целый бунт против общества!..
Его давно преследовали шорохи, и он считал, что они от друга. Стуки и шорохи раздавались за стеной. Там, видимо, жил «он». И Клук стал рыть в том месте. Шорохи усилились. Он знал, что за стеной живёт сосед, но вряд ли именно сосед — его друг.
Тем более Клук никогда не видел его: вероятно, тот был почти невидим или просто стеснялся быть.
Но стуки усиливались и усиливались. В глубине своей души Клук — несмотря на то что с ним происходило — был рационалист. И поэтому все стуки невидимого соседа он принимал за шорох огромной крысы, ставшей, может быть, его последним другом. Попросту он не верил, что у такого бедного человека, как он, может быть друг в форме человека.
И он искал путь к своей крысе.
Сегодня он решился окончательно: бросив рыть, он взял инструмент и при свете стал долбить стену.
Шорох исчез.
Кто там был: сосед или крыса?
И кто из них был его друг?
Гарри, став на колени, пыхтел с инструментом, прибор работал, урча от электротока. Этот инструмент был последним богатством Клука, напоминающим о его прошлой принадлежности к среднему классу.
Сосед, видимо, сверхъестественно спал, забытый даже крысами. Клук не думал о соседе — нет, люди забыли о нём, о Гарри, и в этом смысле он, пожалуй, действительно одинок.
Но друг был, ибо были шорохи, стуки, и Клук искал путь к нему.
В конце концов, есть крыса, а значит, есть и друг. Он где-то близко, совсем рядом, он подавал ему знаки… К тому же одна крыса — во сне — своей улыбкой сказала ему, что он будет таким же, как она, на том свете, а Гарри верил в него, потому что был религиозен.
Наконец часть стенки рухнула. Перед ним действительно лежал друг. Увы, это была не крыса, а его собственный труп. Его ли? Конечно, да; открытые глаза, однако, были совсем детскими по выражению — такие же, какие были у него, ребёнка, когда он глядел на себя в зеркало. Но вместо с тем это был взрослый труп.
И тогда Гарри завыл, потом встал на колени перед собственным трупом и сказал ему: