— Как откуда? — отвечал заведующий референтурой Иван Сергеевич Ануров. — Все оттуда же… со дна граненого стакана.
Ивану Сергеевичу дважды «посчастливилось» уезжать из страны пребывания в связи с разрывом дипломатических отношений: в июне 1941 года — из Германии, а в июне 1967 года — из Израиля. Он многое пережил и многое повидал, а потому все, что он говорил, воспринималось как сущая правда.
И на самом деле этот слаженный партийно-пропагандистский тандем не имел себе равных в опоражнивании коньячных бутылок. К концу «рабочего» дня они так «урабатывали» себя, что с трудом ворочали языками и укладывались спать не раздеваясь.
— Неужели им не интересно выйти в город, посмотреть на людей, обстановку? — спрашивали новички, впервые услышав рассказ о Корионове и Шапошникове.
— Чудак ты, Василий. Им это не нужно. Они не за этим приехали сюда. Они ездят сюда, чтобы хорошенько напиться, как ездят в Ялту некоторые мужички погулять с бабцами, — объяснял Ануров.
Иван Сергеевич был с комсомольских лет знаком с секретарем Верховного Совета Михаилом Порфирьевичем Георгадзе и мог судить о нравах в партийных верхах со знанием дела.
— А чего же наш посол терпит их безобразия и не «капнет» на них в Москву?
— Писал, милок, «капал» не единожды. Да что толку-то? У
Рассказывали, что подгулявшие номенклатурные работники били у себя в гостевой посуду и выбрасывали через окно пустые бутылки из-под армянского (благо, окно выходило во двор, а не на тротуар, по которому ходили датчане), приставали к жене повара, приносящей им еду, и пели песню «По Дону гуляет казак молодой».
Посол действительно неоднократно «сигнализировал» в Москву о недостойном поведении партийного журналиста и чиновника, пытался «сбагрить» их на руки Кнуду Есперсену, но все оставалось по-старому. Парочка не желала останавливаться в гостиницах, ссылаясь на обладание партийными и государственными секретами, из-за которых коварный враг может устроить ей провокацию. И тут они были правы: их поведение было настолько вызывающим, что они сами напрашивались на провокацию. В посольстве они были в безопасности.
…Я поднялся наверх и позвонил в дверь гостевой. Никто за дверью не ответил. Осторожно нажав ручку, я приоткрыл дверь и просунул в проем голову. Моему взору представилась идиллическая картина безмятежного сна двух русских богатырей, расположившихся прямо в креслах. Завсектором смачно чмокал во сне губами и одной ногой делал некое подобие антраша. Галстук съехал набок, руки безжизненно повисли вниз. Партийный журналист-обозреватель сладко похрапывал, примостившись в узком для него кресле бочком и подложив под голову обе руки. На столе стояла недопитая бутылка коричневой жидкости и два граненых стакана. Хрусталь по распоряжению посла им больше не доверяли.
— Кхе-кхе, — осторожно кашлянул я, надеясь таким способом разбудить спящую надежду пролетариата. Но сон был крепок и глубок, поэтому пришлось легонько потрясти обозревателя «Правды» за штанину.
— А? Что? Где я? — всполошился Корионов, мгновенно просыпаясь. — Ты кто такой?
— Моя фамилия Григорьев, посол поручил мне проводить вас в аэропорт.
— А-а, ясно… Коля, вставай. Ну вставай же ты, наконец! Ехать пора!
Корионов засуетился по комнате, собирая с кровати и с пола оставшиеся неупакованными вещи и запихивая их, как попало, в чемодан и большой портфель. Поскольку завсектором возвращался к действительности медленно, то Корионов стал собирать и вещи своего друга. Создалось впечатление, что вещи у них были общие, потому что журналист засунул в портфель две электрические бритвы, две мыльницы и две зубные щетки. Шапошников проснулся уже настолько, что мог тупо и надменно наблюдать за происходящим, не поднимаясь все еще с кресла.
— Ну что ж, Коля, давай выпьем на дорожку.
Эти слова заставили таки Шапошникова встать. Он четким шагом, как-то по-солдатски, подошел к столу, налил себе полстакана жидкости и с отвращением высосал его содержимое.
— Фу… какая гадость…