Был час ночи, но Вулворты еще не ложились. Весь вечер они просидели на софе в гостиной, дожидаясь возвращения дочери. Но Элизабет только что позвонила из французской больницы и сказала, что до утра не приедет.

И теперь Эдвард, который с ней поговорил, расхаживал по просторной комнате, освещенной единственной лампой с опалово-розовым абажуром.

— Что еще она сказала? — спросила Мейбл. — Это действительно ее отец?

— Их с Жаном пока к нему не пускают, — отвечал Эдвард. — И они решили посидеть какое-то время в больнице. Господи, бред какой-то! Этот оборванец — Гийом Дюкен? Но где он был эти девятнадцать лет? Мог бы связаться с семьей во Франции. И почему не разыскивал малолетнюю дочь по интернатам?

— Эдвард, он бы ее там не нашел, — вставила свою ремарку Мейбл. — Вспомни, мы же не ответили на объявление этого негодяя Лароша, опубликованное, когда он был тут, в Нью-Йорке!

— Слава Богу, хотя бы детство у Элизабет было спокойным! Признаюсь тебе, дорогая: я всем сердцем желаю, чтобы Жан положил всем этим бредням конец. Чтобы он не узнал своего брата в этой жалкой развалине, мало похожей на человека. Страшно представить, какую жизнь вел этот тип в самых ужасных трущобах Нью-Йорка!

— Эдвард, прошу, не говори так! Мы еще ничего не знаем. Ты боишься?

— Да, боюсь! За Элизабет, нашу любимую дочку, которую я считаю таковой в силу отеческой любви, которую к ней испытываю. Что значат узы крови в сравнении с неизменной преданностью, заботой и нежностью, которые она видела от нас? Лисбет придет в отчаяние, если ее надежды рухнут, а еще хуже, если Гийом Дюкен окажется жалкой пародией на себя прежнего!

Мейбл кивнула, но с видимым сомнением. Встала, обняла мужа.

— Уже очень поздно, дорогой, и я устала. Пожалуйста, идем спать! Утро вечера мудренее.